„Страшнэ пэро нэ в гусака” — гласит афоризм из старого журнала „Перец”. Это крылатое высказывание полковых писарей давно стало пословицей, да и подобрать иной эпиграф к историческим романам и романчикам, теснящихся на прилавках магазинов, трудно.
Года три назад на просторах сети встретился мне исторический роман, который изобиловал несуразнейшими ляпами. Вот один из примеров:
Усталый герой возвращается в родной посёлок, где его с нетерпением ожидают любимая жена и дети. После ужина герой засыпает, а просыпается от странных криков — с улицы слышится шум битвы — свист стрел, и звон мечей. Герой вскакивает с постели, и, видя, что в доме никого нет – ни жены, ни детей, выскакивает на улицу. Бегущий мимо его дома друг кричит герою, чтобы тот брал в руки меч и спешил к ним на помощь — посёлок окружили враги.
— Где моя жена и дети? — спрашивает герой.
— Не беспокойся,— отвечает ему друг – ещё ночью мы увели их в безопасное место (!)
Таков был один из ляпов в этом историческом романе. Как можно в минуту опасности, поднять на ноги жену и детей и при этом не разбудить мужа, оставив его досыпать — понятно было разве что самой писательнице.
Я не сдержался и, пользуясь тем, что имелся адрес, написал критический отзыв. Писательница, то соглашалась с замечаниями, то оправдывалась но, в конце концов, воскликнула: „Ну, что же вы хотите от ученицы десятого класса!”
Чисто по-человечески, стало жаль девочку. Её публикация была сетевой — на одном из многочисленных литературных порталов. Вскоре она сняла с сайта своё произведение. Вместо него появились другие — из тех, что по плечу человеку с жизненным опытом шестнадцати лет. По этой причине я не называю ни имени писательницы, ни названия её произведения.
Это было три года назад, и уже тогда я решил присмотреться к историко-приключенческой литературе, на предмет того: что собой представляют сии произведения и насколько верно они отображают эпоху.
Хронологические рамки всех произведений, упомянутых в даной статье, ограничены эпохой Киевской Руси, или, говоря по-простому, собственно Руси. Я делаю эту оговорку не случайно, ибо для ясности надо с самого начала различать, понятия „Русь” — современная „Украина”, и всё вторичное, производное от Руси, как „Белоруссия”, „Россия” и т д.
Выбрать произведения для краткого обзора, оказалось не таким уж простым делом. Книг, повествующих о 9–12 веках достаточно много. Для удобства и для преемственности, я разделил эти произведения на "до" и „после”. То есть, на старую историческую литературу и новую. К старой литературе я отнёс произведения И.Франка „Захар Беркут”, „Святослав”, „Владимир” (И.Скляренко), „Батый” (В.Ян), „Смерть в Киеве” (П.Загребельный), („Когда пал Херсонес„” и „Анна — королева Франции” (А.Ландинский).
br> К новой исторической литературе, я отнёс: „Рюрик” (Петриченко), „Кровные” (П.Мацкевич) "Светлорада золотая”, „Чужак” (С.Вилар) "Пока бог спит" А.Подволоцкого, а так же произведения Е.Дворецкой.
Точкой отсчёта для сравнения я выбрал творчество А.Пушкина. Он не создал повестей или романов об эпохе Киевской Руси. У него только одно стихотворение — „Песнь о вещем Олеге”. Всего четыре десятка строк, а раскрыт целый мир. И, что поразительно, ни в одной строке поэт не погрешил против летописного текста.
Этим он настолько высоко поднял планку качества исторического произведения, что достичь её в прозе ли, в поэзии ли, нелегко. Если вообще возможно.
В своей поэма „Руслан и Людмила” Пушкин вновь обратился к теме Киевской Руси, придав произведению сказочность, открыв дорогу писателям-фантастам. Жанр сказки позволил Пушкину создать удивительный мир, но и здесь поэт остаётся верным себе — действительные исторические личности, которые отображены им в поэме-сказке, вполне историчны. Им не приписано ничего, что могло бы унизить их память в глазах читателя.
Удивительно, но именно Пушкин этими двумя своими произведениями, отметил две вехи, которые пройдёт историческая литература — от точности до сказочности. Так оно и сталось.
Не часто к теме Киевской Руси обращались поэты и писатели 19 века. М. Лермонтов в своей поэме "Последний сын вольности" описал захват неким Рюриком, Новгорода. Несмотря на мягкий, чисто лермонтовский стиль, поэма не оставляет в памяти сколь ни будь значимых впечатлений. Слишком далёк поэт от истории и слишком увлечён он мыслями Свободы, Равенства и Братства, то есть тем, что занимало возбуждённые чредой французских революций, умы молодёжи.
В своей поэме „Цари” истории Киевской Руси коснулся известный „поэт” Т.Шевченко. Несколько рифмованных строк он посвятил женитьбе Володимера на Рогнеде. Сделал это в присущей ему манере, то есть, совершенно не считаясь с фактами. У Шевченко Володимир захватывает Полоцк с киянами, тогда как, на самом деле всё обстояло иначе. Как вся поэма, так и та часть её, которая касается событий Киевской Руси, более похожа на рифмованную прокламацию, чем на художественное произведение.
Почему же у истоков отечественной исторической романистики стоит поэзия? Ведь к тому времени опубликованы труды популяризатора отечественной истории Карамзина, которые объективно могли бы быть неисчерпаемым кладезем для сюжетов? Не может быть, чтобы писатели не задумывались над этим. И, тем не менее, ни один из „наших "великих” не взялся за роман или повесть о Киевской Руси. Почему?
Думается, во многом из-за того, что в их эпоху на слуху читателя был замечательный роман об английском средневековье „Айвенго” писателя В. Скотта. Превзойти шедевр было невозможно, поскольку и сам Скотт, часто обращавшийся к темам навеянным Прошлым, не написал ничего, что можно было бы сравнить с этим образцом.
Первые заметные ростки в прозе, историческая романистика начинает делать в Галичине – одним из первых исторических романов, получивших известность, был „Захар Беркут” Ивана Франко. Будучи полностью захвачен революционными веяниями автор не считается с исторической действительностью, перенося свою маниакальную страсть к свободе, на общинников-тухольцев, которых возглавляет язычник с потрясающим именем Захар Беркут.
Откуда у убеждённого язычника, душа которого не просвещена крещением, появилось имя "Захарий", наверное, одному Франко известно, как и другая нелепость — прозвище „Беркут”. Старец с гордостью носит монгольское имя в то время, когда о монголах никто и не слыхивал!
Далее следует бредовое описание поваленного в речку камня и столь же бредовое описание того, как долина заполняется водой, и в ней тонут монгольские захватчики. По этому поводу много больше могли бы рассказать строители. Однако роман давно стал „хрестоматийным”.
Романы писателя Скляренко: „Святослав” и „Владимир” по сути своей являются художественным пересказом истории сдобренных ничем не обоснованными выдумками.
Упомяну об одной: автор живописует интриги византийского двора, нарочно подсовывающих недалёкому Ярополку, расстригу-гречанку, чтобы прибрать к рукам и держать на поводке русского князя. На чём основан такой нелепый вымысел, врядли смог бы пояснить и сам автор.
Василий Ян в своей трилогии „Чингис-хан”, „Батый”, „К последнему морю”, смотрит на происходящее и показывает читателю прошлое через взгляд восточного человека. В книгах нет героев, на сопереживании к которым, удерживалось бы внимание читателя. В книге, в полном согласии с веяниями времени, в котором творил писатель, героем является весь народ.
Писатель не даёт себе труда вникнуть в историческую составляющую своих произведений. Он подобострастно следует тезису о раздробленности Руси как основной причине военно-политической катастрофы начала XIII века. Яна совершенно не смущает то соображение, что Китай, Хорезм, Болгария и Венгрия, будучи едиными и централизованными государствами, не устояли против вторжения дикарей. Все свои писательские силы он бросает на подтверждение теории, несостоятельность которой очевидна.
Романы А.Ландинского — нечто среднее между библейскими проповедями байроновской тоской: нудные размышления о сути добра и зла, вечная хмурость и непонятное недовольство героев, которые подобно мрачным демонам, в монашеских одеяниях, кочуют по страницам романа, отравляя любой проблеск радостного настроения читателю. От произведений Ландинского веет мрачной тоской и безысходностью. Повествования в обоих его романах постоянно прерываются историческими описаниями. Убери любое из них, и сюжет романов ничуть не пострадает. Такое впечатление, что автор боится забыть историю, что спешит увековечить общеизвестное в своих строках. А ведь писатель-то не без таланта. Его повествованиям свойственна редкая для писателей образность. Читая его, ждёшь, когда же вся эта нудность и тоска спадёт, схлынет, но... писатель подобно кораблю пустыни бредёт по жёлтому песку своих представлений – всё те же мудрые правители, всё те же мудрые подданные...
„Смерть в Киеве” Как ни в какой другой своей книге, Загребельный раскрылся именно советским писателем в наихудшем понимании этого слова. Не считаясь с летописными источниками, противореча всей логике истинного хода событий, пренебрегая мнением подавляющего большинства русских людей 12 века, он возводит на пьедестал отъявленного мерзавца Юрия Долгорукого. И всё – ради пресловутой "дружбы народов” – собственно русского („украинцев”) и московитского. В этом романе, как ни в каком другом отразилось холуйская сущность писательской братии, подвизающейся на ниве отечественной истории. Чем непригляднее и отвратительнее был человек в действительности, тем с большей настойчивостью старается обелить его П.Загребельный. Суть романа — в расследовании убийства князя Игоря в Киеве. Следствие приводит главных героев на берега р. Москвы к Юрию Долгорукому. Поражённые мудростью сего князя, его заботой о единении Руси, следователи становятся его убеждёнными сторонниками.
Великий князь Изяслв Мстислвич изображён автором с самой худшей стороны, и это тогда, когда именно Изяслав обороняет русскую землю от вторжений дикарей с берегов Оки и Волги! Именно ему доверяет народ, и именно на народное мнение ссылается этот мужественный человек, отвечая Юрию Долгорукому: „Что ты кричишь о своих правах? Меня киевляне призвали!”
Знаменательно, что эти слова Изяслава Мстиславича, всячески замалчивались историками и писателями на протяжении всех семи десятилетий советской оккупации. Рассуждения о народовластии в сочетании с полным пренебрежением к этому народовластию, подменой народного выбора навязыванием власти сверху – воспето в романе.
Автора, пекущегося о простом народе, совершенно не смущают слова киевлян, тянущих из кельи князя Игоря, который просит убийц дать ему возможность принять монашество: „Когда волочил наших дочерей к себе на ложе, попа не требовал, вот и сейчас без него обойдёмся!” Но у мэтра всё наоборот — Игорь – страдалец, павший от руки озверевших убийц. А Юрий Долгорукий, повесивший хозяина в собственном его доме только за то, что тот отказался уступить ему на ночь жену — образец нравственности. Похоже, что именно с этой книги и берёт своё начало тот цинизм, с которым нынче пишутся исторические романы.
„Светлорада Золотая” и „Чужак” С. Вилар, оставляют приятное впечатление, живостью сюжета – не сами по себе, а на фоне книг предшественников. У читателя, эти книги могут вызывать любопытство, однако люди, знакомые с историей отнесутся к этим произведениям совсем по-другому, ибо несуразиц, домыслов и ничем не обоснованных предположений у более чем много. Для того, чтобы это понять, нет нужды даже бегло листать страницы – достаточно взглянуть на обложку книг или прочесть аннотации.
Вот их примеры и краткий разбор:
„Древняя Русь. Прекрасная юная княжна Светорада, дочь богатого смоленского князя, признана всеми самой завидной невестой. Она красива и коварна, избалована вниманием женихов, которым любит кружить головы. Почему же князь Олег Киевский посватал ее для своего воспитанника Игоря? Ведь он сам привез ему из Пскова другую невесту — Ольгу?”.
Казалось бы, что тут? а то, что писательнице невдомёк, что настоящим именем княгини Ольги было Пребрана, о чём рассказывает папский легат, присутствовавший на её приёме у Константина Багрянородного. „Она из славянского племени кривичей, а зовут её Прекраса”.
br>br>Аннотация другого романа её романа „Чужак” гласит: „Новгородский князь Олег засылает в стольный Киев шпиона, варяга Торира, наказав ему «мутить там воду», порочить местных князей, распространяя слух о мудрости и превосходстве новгородских. Помощниками его становятся волхвы Перуна”.
br>
Казалось, ничего неточного, но это не так. Когда же это в конце 9 века успели уверовать в Перуна, коли его изваяние было поставлено над Днепром лишь при Володимире в 978 году?
Уже из самих аннотации видно, что писательница плавает в тумане смутных фантазий. Из того же разряда и третья её книга „Ведьма”.
Историческая суть романов Вилар — перессказ истории с явным желанием доказать читателю набившую оскомину мысль о своеобразном (прошу прощение за дурно пахнущее словесо) „симбиозе” скандинавов и словян – без которого писательница, заявляющая о своём стремлении к исторической точности, не может представить прошлое. Порой создаётся впечатление, что её рукой водит академик Янин.
Насколько близка писательница к исторической точности, можно судить хотябы по тому, что наш русский край у ней населён сплошь и рядом какими-то скандинавами. Города носят на скандинавский лад названия (Витхольм). Женщины только тем и занимаются, что разъезжают на конях, а действующие лица – сплошь ярлы. Было бы смешно, читать о скандинавах, разъезжающих на конях, если бы не было грустно от того, что вся эта чушь вбивается в головы читателям.
В наш век, когда женщины не представляют, что продукты питания не всегда добывались в стенах магазинов, легко мечтать о смелых, пышноволосых красавицах прошлого, вертящих судьбами державы. Но жестокая правда прошлого говорит о том, что в средневековье женщина без мужчины была никто – её стоимость на Руси была вполовину меньше от стоимости мужчины. Об этом хорошо знал летописец, ибо прошлая жизнь — то, что нынче для нас история, была у него перед глазами. Совсем не случайно в летописях очень мало сведений о женщинах — даже самых знатных. Например, из девяти дочерей Володимира мы знаем имена только двух.
Своим творчеством писательница стремится показать героинь романов деятельными, смелыми, борющимися. Конечно, это льстит женскому самолюбию, но... противоречит исторической действительности. И хотя в данной статье я по возможности стараюсь обходить перлы авторов, но не могу не отметить чисто виларовское „расправила меховую оторочку на полудлинном утепленном свитке”. Нет-нет, я вовсе не против слова „утеплённом”, но вот словесо „полудлинном”... Нечто вроде полусладкого сахара или полукороткого пальто. Странно, что писательница не пошла до конца и не обозвала полудлинный свиток ещё и полуутеплённым.
Роман Г.Петриченко, „Рюрик”, отличающийся от предыдущих книг заметно большей архаикой речи героев, („Не люблю, когда мне уступают победу, яко младенцу!”) большей несуразностью сюжета при полнейшем пренебрежении историческими фактами. Поразительно, но данное литературное творение Международным фондом „Культурная инициатива” рекомендован для обязательного прочтения студентам вузов России и, что бы вы думали?.. и СНГ(!)
Хорошо, что не планете всей... Этот роман словно написан под заказ председателя московитской государственной думы Грызлова с целью доказать, что Русь – это нечто московитское...
br>
Вообще, исторические романы всё время тщаться доказать чью-то теорию. В романе „Рюрик” — ляпы уже не единичны. Они составляют целые предложения. Вот одно из них: „Бегут! Мы победили! Бегут! Ура! Германцы бегут!”. Природных дойчев, Петриченко устами своих героев упорно величает на латинский лад „германцами”, а в уста варягов вкладывает монгольский клич „Ура!”.
И вообще, „Рюрик„ Петриченко — словно эллин в тунике. Зачитывается писателями древности и ночами просиживает над истлевшим папирусом. Он озабочен одними только вопросами державотворчества. В книге всё построено значимо и эпохально — ни одной живой черты! Впечатление такое, будто всё население состоит из храбрых воинов, благородных князей и мудрых жрецов.
Книга писателя П.Мацкевич, попала в приводимый список совершенно случайно — из бездонных глубин интернета, в ответ на запрос о Петре Мацкевиче, всплыл роман „Кровные”. Не вглядевшись в инициалы автора, я принялся его читать и, насмеявшись в волю, оставил в виде наглядного пособия о том, как не надо писать подобные книги.
Задача, поставленная писателем в своей книге ясна — доказать, будто истинным убийцей Бориса и Глеба был Ярослав Мудрый, а вовсе не Святополк. Приём не новый — переставлять всё с головы на ноги, но именно на нём построен весь сюжет: хитрый Ярослав, полагает, что раз Борис возле Киева, а Глеб на пути к Киеву, то, убив их, он бросит подозрения на старшего брата, и, очернив его в глазах соотечественников, займёт отцовский престол.
Проверяем писательский домысел арифметикой: Князь Володимер умер 15 июля. Борис был убит 24 липня. Не нужно быть профессором математики, чтобы посчитать: десять дней дорога от Киева в Новгород, и десять дней обратный путь. Всего 20 дней. Прибавляем число двадцать к 15 липня и получаем 4 серпня. То есть, убийцы посланные Ярославом никак не могли прийти на конях ранее 4 серпня. Это число самое крайнее из возможных чисел, но даже если предположить, что гонец к Ярославу выехал на следующий день по Володимеровой смерти, то непонятно, откуда он мог узнать, что войско оставило Бориса и тот стоит на Альте с отроками? Следовательно, гонец должен был выехать позже, но, в таком случае, мы получаем ещё более позднюю дату — 10 августа.
Но, писатель об этой несуразице совершенно не задумывается. Закусив удила, он пишет далее о том, что хитрый Ярослав, узнав о смерти отца, решает устранить братьев.
Задумав извести Бориса, Ярослав отправляет к нему своего двоюродного дядю с отрядом убийц. Тот прибывает на реку Льто (у писателя — Альта) и, до поры до времени, скрывается на островке. Поразительно, речка Льто, ныне уже высохшая, имела от силы пять шагов в ширину. Какой может быть на ней остров? Да ещё такой, чтобы на нём разместился отряд?
Далее, начисто забыв о том, что он писал в предыдущей главе, автор пишет, что герой посылает в Киев разведку и узнаёт, что умер великий князь Володимер(!)
Вот так – ни больше ни меньше! А ведь главой перед этим, автор писал, что весть о смерти Володимира пришла в Новгород и явилась толчком к повествованию. Поразительный склероз! Невероятных сил стоило дочитать это произведение – тяжеловесный слог, архаика речи достигает всех мыслимых пределов, а писательские ляпы просто потрясающи: „Стpела насмешки попала в цель. Ланиты яpла поpозовели. Он уразумел, что его игpа pазгадана”; „Вдpуг посадник сообразил, что наступила тишина”, и т. д.
Автор не в ладах не только с историей, но и со здравым смыслом. Вот как у него выглядит сцена убийства Бориса: убийцы с вечера наблюдают за шатром своей жертвы и, как только наступают сумерки, выходят на "дело", благо идти недолго – до шатра „десяток шагов”. Идут они по дну некоего оврага, до тех пор, пока не начинает светать. И это автор пишет о расстоянии, которое сам же определил в „десяток шагов”! Лично я не представляю, с какой скоростью нужно идти, чтобы целую ночь потратить на преодоление „десятка шагов”! Ну, что тут сказать... Даже если бы убийцы передвигались ползком, и на каждой минуте этого пути их мучил понос, то добрались бы они до шатра куда быстрее.
С романом А. Подволоцкого „Пока бог спит” я познакомился из рукописи, которую автор своё время любезно мне предоставил. Честно говоря, не верил, что произведение подобного уровня, может быть издано, но невероятное свершилось и книга была издана издательством „Книжный клуб”.
Сам сюжет романа наивен, а изложение — беспорядочное и логически несвязанное. Судите сами, повествование начинается со сцены, в которой к галичскому Князю Ярославу Осмомыслу приводят убийцу любимой женщины, а он его отпускает (гуманизм, редко встречающийся даже у самых человеколюбивых). Это нечто вроде как у „Крестоносцах” Сенкевича, где ослепленный лях отпускает рыцаря-врага... но там это наполнено смыслом, а у автора — неизвестно чем.
Поступок Осмомысла неубедителен, не подкреплён он и дальнейшим ходом событий – нигде далее – ни словом, ни духом не упоминается Ярослав Осмомысл, нигде более не вспоминается его сожжённая Настя. Начало романа явно оторвано от дальнейшего изложения.
Забыв о князе Осмомысле, автор начинает описывать жизненное становление некоего Данька – смерда из забытого богом села. Немного мистики – Даньку пророчит необычайное будущее Повелитель Волков, и немного романтизма в описании Купальной ночи, где Данько начинает помышлять о суженой. Праздник на то и праздник, чтобы его испортили и вот уже боярские слуги с мечами искореняют языческие предрассудки селян.
„Данько запізнився. Хижа догорала, а вої бігали по капищу і рубали деревяних ідолів. Хлопець кинувся до найближчого нападника і заїхав йому у вухо”. Как говорится у москалов: „одним махом семерых побивахом”.
Храбрый Данько не умерщвлён за дерзость, не продан в рабство, а крещён и возведен в ближние слуги боярина. Как же иначе с таким удальцом? А боярину как раз ехать надо – Святую землю из басурманских рук освобождать. (тупоголовые рыцари не могут отбиться без помощи невероятно храбрых русичей) Итак человек отправляется за тридевять земель, а в слугах помимо проверенных временем людей, Данько. Ну, хотя бы автор продал этого Данько в Цартьград, а потом, спустя два года, встретил его же в неволе — сжалился и забрал бы с собой — в Палестину. Было бы вполне убедительно, но так — на уровне сочинений школьника в литературном кружке.
Добравшись до Константинополя, боярин (господин Данька) гибнет – автор додумался до того, что живописует сцену, в которой озверевшие немцы врываются в православный храм и учиняют там кровавое побоище! Всё это происходит не где-нибудь, а в столице тогдашнего цивилизованного мира — в Константинополе! Учинить в церкви бой, тогда, когда туда с оружием вообще заходить не положено? Ну-ну... Далее в православном раже автор вкладывает в уста одного из своих героев следующие слова: „Це храмовники, найлютіші слуги Антихриста та його намісника — Папи Римського” – но ведь такого не мог сказать христианин 12 века!
Оплакав смерть господина, раб Данько решает продолжить начатое им дело и отправляется в Палестину (!) Удивительно, кто это мог разрешить холопу такие принимать решения? Далее всё угадывается наперёд за десяток страниц: Данько проявляет невероятный героизм, но и предотвращает покушение на графа Раймонда, за что его жалуют в „лыцари”. Автору невдомёк, что посвятить в рыцари может только сеньор. Данько — раб не графа Раймонда, а другого человека. И только его хозяин мог посвятить в рыцари. Но у автора — именно так, и бумага, коробясь под его пером, терпит, терпит, терпит... Нелепости, возбуждённые буйной фантазией автора (помноженные на незнание истории) в этом эпизоде переходят все границы здравого смысла.
В этой бумажной войне гибнут Даньковые товарищи. Так, некоего Убийвовка душат носовым (12 век!) платочком — совсем как Клетчатый — шнурком от лорнета... Весьма трогательна сцена убийства! (если кто смотрел старый фильм „Приключения принца Флоризеля”, то найдёт соответствие).
Покончив с подвигами, Данько – молодой, красивый и богатый, возвращается в родные края, но его враги не спят — никак не могут простить удара кулаком в ухо, и сюжетная линия романа снова делает сомнительный изгиб: едва завидев Данька, невероятно злые и храбрые княжьи слуги бросают с перепугу мечи (при том — на виду у женщин). И это — княжьи-то слуги!
Но самое удивительное состоит в описании потрясающей сцены, в которой враги вернувшегося Данька, обвиняют его в тайном исповедовании католичества и вызывают на княжий суд. Автору невдомёк, что дела веры подлежали исключительно епископскому суду, а не княжьему. Данько, если и мог бы быть вызван на суд, то только на суд епископский.
Сам же суд назначен через три дня. Три дня есть у Данька, чтобы подготовится к ответу перед своими обвинителями и он, ни минуты не медля, отправляет в Чернигов гонца с просьбой к некоему своему другу, чтобы тот срочно прибыл на княжий суд и опровергнул наветы клеветников. Гонец отправляется в путь, а ровно через три дня начинается суд над Даньком. Его жизнь и здоровье уже висят на волоске, но двери распахиваются и на пороге появляется Даньков друг.
Вдумаемся в эту сцену: от Галича до Чернигова на коне (с учётом переправы через Днепр) самое меньшее — семь дней пути. Ровно столько же надо и на обратный путь. Итого — четырнадцать дней. Две недели понадобилось бы для того, чтобы Даньков спаситель оказался в Галиче. Автор же, уложился в три дня! О том, насколько правдоподобно выглядит то, что герой врывается на княжий суд, и то, что князь верит неизвестному герою больше, чем верным своим слугам, держащим ему власть в городе, оставляю на совести автора.
После такого невероятно суда, князь Олег — сама щедрость и великодушен: „Дарую тобі всі землі, а також майно Ратка, його сина та зятя”.— говорит он Даньку, после того, как выясняется, что Данько не плохой, а хороший.
Поразительно! Как князь мог подарить то, что не принадлежало ему? Насколько явствует из предыдущего повествования, Ратко служил тиуном у боярина. Подарить Ратковое имущество мог только сам боярин, но никак не князь. Автору совершенно неведомо законодательство Древней Руси, в котором подробно разбираются имущественные споры. Из самой должности Ратка — тиун, следует, что он был боярский холоп. Значит, княжьего суда над Даньком не могло быть в принципе. Суд мог быть только над хозяином Ратка — боярином, либо сам боярин мог судить своего тиуна (как холопа) в споре с Даньком (то же холопом), но никак не князь. Боярина нет в живых, значит и Данько и злополучный тиун — личная собственность его наследников, и имущественный спор меж ними могут разбирать только они.
Помимо логических несуразностей и „исторических” описаний, в романе Подволоцкого множество "перлов". Так, например, сын Ярослава Осмомысла – Олег, обращается к отцу исключительно на "вы”. Этакое, воспитанное французкой „маман” дитя. Далее автор пишет: „Засапожний ніж, який носили за халявою чобота”. Засапожник (судя по названию) носили за сапогом, а не за чоботом!
Поражает и другой изыск: описывая восточную жизнь Данька, автор подаёт читателю „комендант Хасан” (!) Ну, почему? Почему, он не назвал его „лейтенантом” или „штабс-майором”? То, что это не случайный промах, убеждает появление в книге... что бы вы думали? Гвардии! Именно гвардии! (и это в средневековом Востоке!). Впрочем, после таких перлов, как „комендант Хасан”, не удивят даже кавалергарды.
Русичи в книге – сплошь и рядом герои без страха и упрёка. Уж не путает ли автор русских с московитами? Как известно, последние, на посмех всему миру, мнят себя исключительно героями везде и во всём. Русичи в книге Подволоцкого необычайно просвещённые люди! Даже простой плотник знает поимённо князей, разбирается кто из них кто... Судя по дошедшим до нас историческим свидетельствам, для галичского боярина средней руки, весь мир заканчивался где-то за Горынью, а всё, что было далее от Горыни и Вислы — сторона неведомая, откуда доходят только слухи. Но у писателя иной размах — у него все, от немытого холопа, до нимбоносного князька, заняты тем, что рассуждают о величии Руси и о расширении её границ! Не цены на зерно, ни жена соседа, и даже не вскочивший на носу прыщ, мучает русичей. Оказывается, все их мысли заняты исключительно раздумьями о судьбах страны.
Некотрым особняком от перечисленных писателей и писательниц стоит творчество Е.Дворецкой.
Её книги не вполне можно считать историческими. Они — чистое фантези, с историческим уклоном. Писательницей написано до десятка книг, несколько статей и рецензий. И хотя она сняла их со своего сайта, кое-что мне удалось разыскать. Так как книги её освещают эпоху славянства – вполне сходящуюся с эпохой Киевской Руси, то я полагаю, что будет уместным изложить свои замечания.
Первое, что меня удивило, так это то, что Дворецкая в своих отзывах о книгах других писателей, живо реагирует на ляпы вроде: „командир”, „траур”, однако собственных стилистических откровений не замечает. Страницы её романа сдобрены татарскими словесами „собака”, „лошадь”, „дурак” и латинскими („сталь”, „факел”, „мускул”, „азарт”) Согласитесь, странно слышать все эти татарские и немецкие словеса в речах славян эпохи Киевской Руси. Скорее всего, писательница не знает, как называются эти предметы и животные по-русски.
Удивительны и открытия писательницы. Из её романов я узнал о существовании неких „кметей”. Писательница подразумевает под ними младших слуг. Несомненно, взяла она этих "кметей" из слова о полку Игореве. Однако читала его невнимательно, а возможно и подвело незнание русского языка (писательница пишет только на его московитском наречии) Между тем, в „Слове” по-русски сказано перечислением: „а мои-то куряне, сведоми, кмети” В смысле — свидомые, кмитлывые то есть, сообразительные, стремящиеся к мете, к метке, к цели.
История под клавишами писательницы искажается порой в едва уловимых мелочах. Так, у неё с завидным постоянством встречаются описания славян, как людей необычайно круглолицых: „его круглое румяное лицо стало непривычно серьезным” и т. д. Конечно, среди славян встречаются и круглолицые, но у Дворецкой в каждом романе — круглолицые.
В этой мелочи, явственно проявляется неосознанное стремление всех московитов отождествлять себя со славянами вообще и с русскими в частности. Мне неизвестно, по какой причине, брезгуют они своим угро-финским прошлым, но обстоятельства именно таковы. Полагаю, что не нужно путать мордвинов со славянами.
Казалось бы — мелкий штрих, а подспудно он воздействует на читателя, и нет ничего удивительного в том, что все эти Ельцины, Грызловы, Путины, Редигеры, Ампиловы, Лада Дэнсы, Лужковы, на обличьях которых явственно прописана их настоящая народность, до истомы мнят себя славянами и русскими!
Вот так, из года в год, из десятилетия в десятилетие, искажение истории влияет на восприятие прошлого и соотношение себя к нему, значительной части людского сообщества.
Помимо вышесказанного, писательница страдает и знакомой забывчивостью: так, в одной из своих книг она пишет:
„Хмуро сдвинув брови, Смеяна недрогнувшей рукой вытащила стрелу”. Казалось бы – правдоподобно, если бы абзацем выше писательница не рассказала, что Смеяна обломила стрелу и вцепившись ногтями в наконечник, торчащий из раны – мелковатый но досадный ляп.
Хромает у писательницы и логика: „Крохотное окошко было изнутри задвинуто заслонкой, не выпуская запаха дыма”. Один из почитателей таланта Дворецкой возразил мне, что читатель должен домысливать и полагать, будто существовала труба. Всё это так, но у писательницы — прямое указание, на то, что заслонка предназначена не выпускать дым для сохранения тайны местонахождения жилища.
Не ограничиваясь романами, писательница пишет небольшие статьи и заметки, в который пытается осмыслить историю, и пояснить читателю суть своих взгядов на прошлое. Но и в них Дворецкая проявляется в своих искажённых представлениях о собственном народе и его месте в истории.
Писательница совершено не задумывается над тем, что принадлежит к народу, имеющему в то время мало общего со славянством (я не хочу сказать, что это — плохо) и почти ничего не имеющему в то время общего с понятиями „Русь” и „русский”. Для неё несомненно одно — смесь из поляков и угров — это и есть русские.
Вот пример из её рассуждений:
Рассказывая своим поклонникам о становлении русского государства, она отмечает общеизвестное: козары порабощали свободолюбивое племя вятичей, до тех пор, пока пришедший в Киев Олег не „освободил” их. Вдуматься только в само слово „освободил”.
Из истории известно, что вятичей поочерёдно „освобождали”: Святослав и его сын Володимир, который дважды ходил на них походом, каждый раз накладывая дань больше прежней. Дважды ходил походом на непокорных вятичей и его правнук Володимир Мономах, в обычае которого было хвастовство тем, что в побеждённых городах он не оставляет "ни челядина, ни скотины".
Такие вот „освобождения” у писательницы Дворецкой. Это нечто вроде тех „освобождений”, которые поочерёдно несли нашему народу немецкие и большевистские оккупанты в 1918, 1941, и в 1943-1944 гг.
В конце концов, писательница после многих сомнений, решается-таки поместить свою виртуальную умозрительную Русь, там, где ей собственно и есть место — в Киеве (как будто может быть для этого другое место!). Правда, делает это она с оговоркой: "а там — посмотрим", но уже и за одно это спасибо.
Что же касается сюжета её романов, то как и у Симоны Вилар страницы её произведений переполнены всевозможными Тремя Вещими Вилами, Матерями и Девами, Девами Будущего, Воспитаницами Леса Праведного, волчьими князьями, Зимоборами, Столпомирами. Хочется бежать прочь из этого странного театра, а в эпиграф ко всему прочитанному так и напрашивается пушкинское:
„Ещё амуры, черти, змеи,
На сцене скачат и шумят...”
В целом же, подводя итоги, можно сказать, что в своей художественной составляющей, книги „старых” писателей заметно выигрывают по стилю и последовательности изложения перед книгами „молодых” писателей. Найти ляп или словесную несуразицу в таких книгах нелегко, однако сюжет их убог и сводится к художественному описанию истории. Стиль изложения — скучный и монотонный: мудрые князья, не помышляющие ни о чём ином, как о „величии Руси”, такие же мудрые и ответственные за судьбу государства их подданные. Выводы из этих книг состоят в набивших оскомину утверждениях о едином древнерусском обществе и о величии Москвы, как преемницы русской славы (?!) Пожалуй, только П.Загребельный стремиться отделить своих героев от исторического полотна и наделить их хоть какой-то живостью.
Всё сказанное о „старой” исторической литературе, можно с полным основанием отнести и к литературе новой, за исключением стиля и последовательности изложения. Практически, в любом из новых романов можно поменять главы местами и сюжет от этого ничуть не изменится. Стиль изложения поражает обилием ляпов и архаизмов. Присутствует такое множество героев, что имена их порой невозможно запомнить, не говоря уже о том, чтобы уяснить роль каждого персонажа в развитии сюжета. Сохранилась и приумножилась традиция вольного обращения с историческими фактами, всё более смахивающая на откровенный цинизм.
Как правило, сюжет новых романов незатейлив — борьба с силами Тьмы во всех её ипостасях. По окончании, как неизменное блюдо — счастливый конец. Герои все какие-то бесполые, словно сошедшие с икон давно почившего в бозе Рублёва. Славяне или русичи — бесподобно праведная нация, блистающая чистотой нравов и высотой духовных помыслов. Этакий, народ-богоносец. Уж не от этих духовных исканий, берёт начало непомерное чванство на квасу нынешних московитов и их маниакальная обида на весь остальной мир? Похоже, что в немалой степени она подпитывается творчеством подобных писателей и писательниц. Они словно говорят: Смотрите! Это сейчас мы такие низкие, грязные и грубые! Но вот раньше!.. Раньше-то, мы были великие, чистые и возвышенные!
Знаменателен в этом смысле даже внешний вид книг, обложки — обычно ярки и слащавы. На них — томные красавицы, все эти рафинированые Светозары, Светлорады, Светловои. С начисто вымытыми шампунем волосами, они ещё издали убеждают читателя в своей фригидности. Не лучше изображен и мужской пол: лики героев словно списаны с обличий активистов столичных гей-клубов.
Читатель этих строк вправе спросить: „А как же писательский вымысел? Неужели писатель не имеет права напрячь своё воображение и домыслить то, что скрыто от нас толстым слоем пыли столетий?” Нет. Никто не вправе лищать писателя права на художественный домысел, делающий повествование ярче, увлекательней, а иногда, уводя читателя от точности лишь затем, чтобы приблизиться к ней. Так поступал В.Скотт, так поступал и А.С.Пушкин.
В заключение, хочу сказать, что искажение истории не так безобидно, как может показаться на первый взгляд. История, это нечто сродни маяку, глядя на который человек определяет себя во времени и пространстве и горе тому кораблю, который потеряет этот маяк из виду или не разглядит в тумане свет его спасительных огней.
Нетрудно видеть, что история Киевской Руси на протяжении почти всего времени существования исторической литературы, была объектом намеренных искажений. Историю использовали даже не как фон, а как повод заявить о своём неудовольствии существующими в государстве порядками (Леромонтов, Шевченко, Франко), либо для подтверждение оккупационной политики московитских правительств (так называемые писатели советского периода), или для развлечения читателя, при полной преемственности политических традиций писателей „советского периода”.
К сожалению, избежать ляпов при написании исторических произведений, точно также трудно, как и прожить жизнь без лжи и ошибок. Если кто-то полагает, что ляпы присущи только писателям нашего времени, и полагает что, так называемые классики писали без ляпов, то он глубоко заблуждается.
Повесть „Капитанская дочка” принадлежащая перу А.С.Пушкина, великолепна, увлекательна, правдива с точки зрения исторических фактов. В повести хоть и описана другая эпоха, но упомянуть о ней необходимо для наглядности. В „Капитанская дочка” точно передан дух эпохи, характеры героев правдивы, поступки их логичны и последовательны, и тем досадней видеть ошибки в этом замечательном произведении – небольшом по объёму, но ёмком по смыслу. Ошибки эти — логические, неявные, едва заметные, но всё же...
Читатель помнит, как при подходе войск Пугачёва, родители хотят отправить дочку подалее от крепости — в Оренбург — к крёстной. Маша отказывается. Впоследствии, уже будучи в плену, она пишет письмо Гринёву с просьбой о помощи, говоря, что является сиротой и более у неё никого на свете нет. А как же крёстная в Оренбурге? Впоследствии, Гринёв увозит Машу из Белоозёрской, но везёт не в Оренбург, где живёт Машина крёстная, а к своим родителям. Разумеется, в сравнении с ляпами нынешних акул пера, ошибки Александра Пушкина таковыми даже не выглядят: две логические нестыковки неявны и едва заметны. В первом случае, слова Маши можно объяснить образностью её письма. Во втором — тем, что Оренбург в то время был всё ещё осаждён восставшими.
В своих исторических произведениях — не романах, как нынче, а в скромных повестях, А. Пушкин сумел подняться над политическими пристрастиями. Он не скатился до мелких „аллегорий”, явив в своих творениях историю, независимо от того — писал ли он летописный рассказ ("Песнь о вещем Олеге”) или сказочную поэму („Руслан и Людмила”). И в том, и в другом случае, отношение Поэта к истории уважительное, да и кто, как не Пушкин мог сказать:
„Уважение к именам, освящённым историей, есть признак ума просвещённого. Позорить их дозволяется только невежеству”.
Высказав своё мнение о соответствии исторических романов исторической действительности, я не преследую цель обидеть многочисленное племя литераторов, подвизающихся на этой плодородной ниве.
Данная статья не может охватить все произведения современных писателей об эпохе Киевской Руси — вне поля зрения осталась романиада из жизни „берсерков” — блажь, не имеющая ничего общего с исторической действительностью, которая нынче продвигается не в меру впечатлительными литераторами. Не касался я вопросов стилистики и творческой кухни писателей, которые похожи одна на другую, как похожи одни на другие дома в фильме Рязанова.
Вместе с тем, смягчать оценки, сглаживать определения, я не собираюсь по той простой причине, что писатели затрагивают прошлое моего отечества, в котором жили, трудились, воевали, радовались, любили и умирали мои предки. Далёкие ли — близкие ли, забытые или незнаемые вовсе — не столь для меня важно. Важно другое — честность и правда. Я не ставлю под сомнение право писателя на художественный вымысел, но история, хотим мы того, или нет, воспитывает читателя и потому я считал и считаю, что там, где есть возможность писать правду, надо унимать буйство воображения.
|