Нескончаемый день как таковой
Утро ещё даже не наступило, но я уже знаю, что этот проклятый день никогда не кончится. Не знаю почему, но знаю. Есть дни, которые кончаются, а есть дни, которые никогда не кончаются — те самые проклятые дни суеты и забот; те самые дни, которые мы обычно проклинаем. Которые стараемся не вспоминать, и которые, на наше счастье, сами не часто являются в памяти.
То, что день будет испорчен, я знаю с самого раннего утра — хотя бы уж по тому, что гололёд. Пушистый снег, ещё с вечера скрывавший горы мусора, бумажки, пластиковые бутылки, обрывки шнуров, пакетов — всего того добра, которое в изобилии разбросано на улице, сжался затвердев, обнажив местами чёрную смёрзшуюся грязь.
Автобус
Не тайна, что род занятий накладывает отпечаток на человека, превращая его из личности в некое продолжение увлечений, работы или службы.
С раннего утра мне выпадает дорога в город Константиновка. Усевшись поудобней у окна, я принялся ожидать, когда же водитель захлопнет дверь и автобус тронется в путь. Люди проходили в салон неторопливо, подолгу разглядывали билеты и неторопливо рассаживались по местам. Оставалось всего два незанятых места, одно – в глубине салона, второе — рядом со мной, когда в автобус поднялись двое — здоровенного роста мент и красивая, в шубке, девушка. Их глаза побежали поверх голов сидящих, а я подумал: кто же из них сядет возле меня — молодая дивчина, или угрюмый мент. Минута ожидания тянулась невыносимо долго. Мент и девушка о чём-то переговорили и заглянули друг другу в билеты.
Как и следовало ожидать, возле меня сел мент...
Вздохнув с сожалением, я повернул своё лицо в окно и принялся разглядывать мелькающие деревья с таким увлечением, будто собрался их сосчитать. Лицо мента стало угрюмей прежнего, он явно скучал и от этого всё время поправлял свою шинель извиняясь, что причиняет мне неудобство. Одним словом, разговор у нас начался. Совершенно не зная города, в который ехал и, пытаясь извлечь хоть какую-то пользу из неприятного соседства, я спросил:
– Вы не подскажете, где в Константиновке находится кожевенный завод?
Мент от моего вопроса воспрянул духом. Нет, он не улыбнулся, и глаза его не засветились участливостью,— наоборот, лицо его стало угрюмей прежнего, а в глазах блеснул огонёк презрения:
— А вы кто? Предприниматель?
— Да, нечто вроде того, – ответил я, уже жалея, что задал вопрос.
— Вы торгуете мясом? Будете кожи сдавать? — снова спросил он, явно забыв, что я сижу в автобусе, а не у него в кабинете.
— Ничем не торгую, ничего не собираюсь сдавать, а еду потому, что мне нужна кожа.
— Понятно... Вы шьёте обувь? — спросил он, таким голосом, будто я не обувь шил, а торговал коноплёй в розницу.
Это уже начало раздражать.
— Представляете, и обувь не шью! — ответил я и тут же заметил, что смутился мент,— наверное и до него дошло, что мы в автобусе, а не в кабинете следователя. Почему-то стало жалко этого угрюмого человека, для которого служба стала природной чертой, с которой он сроднился настолько, что не мог не являть людям.
— Мне нужны отходы кожи, чтобы изготовить обложки для старых книг,— пояснил я и добавил: — увлекаюсь переплётом.
Лицо мента в то же мгновение изменилось. Оно просветлело так, будто пасмурный день сменился на солнечный.
— Так вы для книг?!..
– Да.
После того, как я сказал "да" и утвердительно кивнул головой, мент преобразился и с увлечением принялся рассказывать о том, где находится кожевенный завод и как к нему удобней проехать.
С той минуты наш разговор принял совершенно другой вид — мы обсудили множество тем — от спорта до музыки, от культуры — до масскультуры, от состояния преступности до политического устройства государства (что, собственно, одно и тоже) Как прошли эти два часа поездки мы не заметили и расстались очень довольные друг другом. Мент даже провёл меня немного по городу и указал улицу, на которую надо свернуть, чтобы добраться до проходной завода...
Остановка
С Константиновки вернулся в полдень. Как случилось обернуться так быстро,— и сам ума не приложу, ведь нынче всё против любого движения: и ветер, и мокрый снег и гололёд...
Скучное и неприятное занятие ожидать троллейбус...
Скучное от того, что время тянется долго, неприятное от того, что ожидание напоминает о собственной нищете – были бы деньги, остановил бы извозчика. На остановке – ни киоска с яркими обложками журналов, ни лотка с мороженым. И поговорить не с кем — ни одного знакомого лица; сколь ни вглядывайся – чужие, безразличные, скучные лица. Долго всматриваюсь я в эти лица, надеясь обнаружить хоть что либо знакомое в их чертах, но тщетно.
А тролейбус всё не едет.
Я уже упёр взгляд в глянцевую серость покрытого льдом асфальта, ко мне неожиданно подошла женщина. Некоторое время она смотрела прямо в глаза, затем, грубо уткнув указательный палец в грудь, спросила:
— Нехристь?..
Несмотря на тщеславие, я понял, что дело вовсе не в известности и толстая женщина с сумкой, ткнула мне палец в грудь вовсе не оттого, что хотела получить автограф. Вглядываюсь в лицо, которое прежде находи незнакомым и которое всё более начинает казаться знакомым. Догадавшись, что я пытаюсь её вспомнить, женщина вытащила из сумки очки и одела.
Ей бы их сразу одеть! Тогда, будь она вдвое толще, я вряд ли бы я её не признал.
— Сердюшина! Таня Сердюшина!..
Она очень обрадовалась увидав меня — в старой родной школе как раз устраивалась встреча одноклассников.
Одноклассники — это особый род людей. Отличие его от остального рода человеческого состоит в том, что не только встреча с ними, но и само воспоминание о них воскрешают в памяти детство и юношество. Хочется вернуть эти чудесные годы, от которых мы так спешили бежать во взрослую жизнь... но проклятая взрослая жизнь. которая убивает романтику, оставляя в душе лишь место расчёту.
Но я не люблю встречь подобного рода. Конечно, любопытно взглянуть, увидеть как кто изменился...
Троллейбус
Общественный транспорт я не люблю. Никогда им не пользуюсь, да и город такой, что из любого его конца можно без труда добраться до противоположного. Но нынче у меня важное задание — надо отнести большую тяжёлую сумку. Так сказать из точки „А” в точку „Б”
На дворе гололёд, а сумка тяжёлая. И даже не столько тяжёлая, сколько большая и неудобная. Но отнести надо. Только тогда — свободен.
Терпеливо дожидаюсь троллейбуса. Взобравшись по ступенькам, стою и держусь за поручень недалеко от выхода. Надзирательница тут как тут — берите билеты. Она скрупулезно пересчитывает протянутую ей мелочь, отрывает талончик из маленького рулона, и протягивает мне.
— Я могу ехать дальше? — спрашиваю.
— Да, конечно, можете,— отвечает с улыбкой, поворачивается к другому необилеченному, но я её окликаю снова и, показывая полученный билет, уточняю:
— Сохранять до конца поезда?
— Да-да, до конца проезда...
Троллейбус медленно ползёт от остановки до остановки. За спиной начинает суетиться двое парней.
— Мужчина, вы будете вставать? — спрашивает один из них.
Отвечаю, что ещё даже не садился.
Парень пучит глаза. Я отворачиваюсь, но женщина, сидящая справа, поясняет:
— Вас просто спрашивают, будете ли вы выходить?
— Нет, меня спросили, встаю я или нет.
— Но вы же поняли, о чём вас спрашивают?!
— Я понял только то, что меня спросили, буду ли я вставать…
Очередь
Благополучно отвёз сумку — руки больше не оттягивает груз, и я чувствую облегчение — почти свободен. Осталось ещё одно небольшое дело в нотариальной конторе, после которого я уже полностью свободен.
В нотариальной конторе столпотворение. Очередь длинной змейкой вьётся по сеням, и хвост её теряется где-то на лестнице. Разыскав крайнего, послушно становлюсь рядом с людьми и жду, когда пройдут часы и минуты. Чует моё сердце, что стоять в ней не менее, чем до послеполудня. Скучно. Очередь понемногу продвигается, но всё равно скучно.
В очереди постоянно волнения — люди подходят, уходят, сдают свои места новым прибывшим, а те, в свою очередь, следующим новым. Затем возвращаются — и начинаются унылые разбирательства — кто за кем стоял раньше, но всё равно скучно.
Очередь, действительно, не очередь в том понимании, в каком мы её и понимаем — очередь условная — в ней не стоят в затылок друг дружке. Здесь каждый стоит сам по себе, и, если есть какой-то порядок, то только по причине того, что память цепко удерживает не только человека, за которым стоишь и того, за которым он сам стоит, но и того, за которым стоит тот за которым стоит ваш предшественник вашего предшественника.
Но всё равно скучно.
За спиной снова спор, и одна из сторон меня явно тянет в свидетели:
— Мужчина вы же помните?..
— Да-да, я помню,— рассеяно отвечаю я, хотя ничего не помню.
О том, что я ничего не помню, начинает подозревать противная сторона — и вот, уже я из великодушного свидетеля становлюсь объектом подозрения — моё „да-да, помню” было сказано не в её пользу.
— Мужчина, а сами вы за кем стоите?
мПровожу взглядом по уставшим лицам.
— Я стою вон за той толстой женщиной,— отвечаю и указываю я пальцем, чтобы вопрошающий не спутал „толстую женщину” с другим и толстыми и не толстыми женщинами, стоящими рядом.
Толстая женщина
Лицо „толстой женщины” багровеет.
— Мужчина! — слышится её восклицание, а взгляд явно указывает, что оно относится именно ко мне.
— Какой же вы хам!— вторит ей другая, такая же толстая, смеряя меня ненавидящим взглядом.
— Успокойтесь, я никого не оскорблял!— отвечаю и отворачиваюсь, чтобы не встревать в перепалку.
Но так просто не отвяжешься. Спиной чувствую неприязненные взгляды, а до слуха доносятся перешептывания. Сквозь ряды стоящих, сидящих, усталых, бодрых, безразличных и возбуждённых ко мне протискивается какой-то упитанный мужичок — очевидно муж той самой „толстой женщины”.
Дело явно идёт к драке.
— Послушай, мужи-и-к...
— Пошёл… далеко,— тихо отвечаю ему я.
Мужик, сложив распустившимеся, было, перья гнева, ещё некоторое время шепчет мне какие-то угрозы, затем возвращается назад — к своей „толстой женщине”.
— Неужели вы не понимаете, что оскорбили?— говорит мне с возмущением одна из очередниц.
Это уже начинает раздражать:
— Чем я её оскорбил?
— Ну, как же? вы её назвали...
— Как я её назвал?..
— Вы назвали её толстой.
— А разве она худая?
— Но не надо было так говорить! вы должны были сказать по-другому...
— Например?..
— Ну, сказали бы „полная”…
— Как я могу сказать на неё полная, когда я не знаю, полная она или пустая? Я вижу, что толстая, вот и сказал, что толстая — с детства приучен говорить так, как есть. Кстати, вас этому тоже учили.
— Да, это так, но всё же…
Так в перепалках летит время. Наконец, заветная дверь открылась и передо мной, а вскоре я её с радостью закрыл за собой — наконец-то! Все дела сделаны и я свободен.
Свобода
Пьянящий воздух свободы обманчив — дышится легко, но ощущение тревоги не исчезло — настороженно оглядываюсь по сторонам — не виден ли враг, но врагов нет — одни спешащие, скользящие и падающие люди.
Я начинаю понимать, что враг во мне. Вернее, не враг, а враги. Каждого из них я знаю в лицо — это деньги.
Да, это они враги моей свободы. Если бы их, врагов, было много, то ещё можно было как-то смириться, но врагов мало, и оттого каждый из них, кажется мне особо опасным.
Я давно не бывал в местах общественного питания. О ценах на еду имею самые смутные представления. Нет, сколько стоит хлеб, я знаю. Знаю ещё, сколько стоит сахар — больше ничего не знаю. Отвык от услуг государства в этом вопросе, и с удивлением наблюдаю, как люди раскупают колбасы, консервы; какие-то зелёности… Удивляюсь ценам, которые платят за всё что можно съедобным назвать лишь условно.
В кафе не лучше. Ресторана в городе нет — то, что под таким именем называется — не рестораны, а кафе. Тут накормят — тут я и ем. За ценой не стою — ведь деньги — они мне нынче враги. Они душители моей свободы.
Одноклассники
Убив таким образом несколько часов бесполезного уже времени, я спешу через ярки и кривые улочки к школьному порогу. К порогу той самой школы, где учился я и где успели уже отучиться и сын и дочь.
Встречи одноклассников случались часто но я никогда на них не был — то недоставало времени, то находились важные причины, и потому, чувства, испытываемые ожиданием встречи, были мне совсем незнакомы. Какими мы стали? Сколь сильно изменились? С такими вопросами, я спешил к школьному двору.
И вот, наконец, этот двор. Всё тот же бедненький двор обычной школы, которой только в одном повезло – в том, что носила порядковый номер 22. Деревья во дворе стали толще и выше — те самые тополя, вокруг которых бегали прыгали, ссорились, дрались и мирились все мы.
В коридорах — тишина. Занятия давно закончены и учителя спешат по домам — совсем другие учителя. Они знают, что сегодня день встречи одноклассников. Они приветливо здороваются и проходят мимо. Становится как-то не по себе, словно пришёл не на свой, а на чужой праздник. Глаза межу тем привычно скользят по вывескам у кабинетов. Ага, вот он наш 1-й "А"! В том самом месте, где всегда и был – на первом этаже, возле столовой.
Дверь открыта и яркий свет бьёт наружу. Оттуда доносится шум и голоса. Несколько человек стоят возле окна. Напрягаю зрение, но никого не могу узнать — какие-то толстые тётки и дяди. А ведь договаривались, чтобы без жён и мужей! – мелькает в моей голове, и тут же слышу свою фамилию!
Чёрт!.. Становится стыдно – я никого не узнаю, а меня узнают все! Впечатление такое, что с того дня, как мы расстались на выпускном, я не вырос, не изменился, в то время как все другие выросли и изменились. После отчаянного напряжения памяти в лицах людей начинаешь уже видеть нечто знакомое, затем не просто "нечто", а своих одноклассников — поседевших, растолстевших, покрывшихся первой паутиной морщин. Улыбки их отсвечивают не ровной белизной, как прежде, а золотыми отблесками коронок...
После первых минут удивления, объятий, поцелуев, овладевает уже другое чувство — чувство, что я узнаю всех. Это, несомненно, передался незримый дух этой встречи. В классе новенькие парты. Совсем не такие, тяжёлые и громоздкие какие были у нас. Между партами и чёрной доской на всю ширину класса накрыт длинный стол, возле которого хлопочут наши вечные активисты (всё те-же) а остальные, разбившись на группы, сидят за партами и на партах, и самое удивительное — в тех самых местах, где сидели и раньше... Всматриваюсь в глубину класса – туда, где всегда была вечная моя "камчатка", но пройти к ней и сесть за когда-то свою парту, теперь непросто — снова рукопожатия, объятия и долгое похлопывание друг друга по плечам.
До первых рюмок застолья остаётся несколько минут. Ещё толком ни о чём не переговорили, не расспросили друг друга, но уже ясно – кто был чудаком, тот чудаком и остался, ну, а кто был мудаком, тот... да бог с ним – под наши радостные восклицания появляются и старые наши учителя:
– О, Константин Иванович! — радостно кричим мы старенькому уже физруку,— Помнишь, как нас гонял?!.. теперь садись — водку пить будем...
Гололёд
Я не пьян — всего три-пять стопок водки...
На улице темно. С однроклассниками давно распрощался. Я тоже скольжу — дорога круто спускается вниз, а проезжая часть — как стекло. Пешеходная часть тоже, как стекло. Кое-где, правда, виднеются спасительные островки — там, где сердобольный хозяин двора посыпал дорожку песком. От этих спасительных островков — от одного до другого я и пробираюсь. Но островков мало, а дорога длинная — приходится время от времени, держась за забор обеими руками, продолжать путь. Наконец-то дорога стала ровнее — я иду уже несколько уверенней, но слышу, как меня окликают:
— Гражданин!
Звучит как в годы французской республики. Оборачиваюсь — ко мне, так же скользя, и поддерживая друг друга под локоток, как и другие прохожие, спешат двое милициянтов.
— Вы куда направляетесь?
Их вопрос показался мне странным:
— В платный городской нужник,— отвечаю,— куда ещё идти, на ночь глядя?
— У вас есть документы?
— Конечно, есть, но зачем они вам? И притом, разве у нас комендантский час?
— А знаете, что мы можем вас задержать на двое суток — для установления личности?
— На каком основании?
Милициянты переглядываются — чувствуют, что дали промашку.
— Видите ли, походка у вас странная — как у пьяного... Вот и окликнули...
Без денег
Я без денег. Совершенно без денег — последнюю бумажку опустил в приёмник у какой-то лихварни — пополнил телефонный счёт. Ощутив странную пустоту в кармане, я вместо разочарования почувствовал, что уж теперь, точно свободен. Настроение заметно улучшилось. Вообще, я люблю ночной город — спешащих с работы людей, Люблю разглядывать витрины дорогих магазинов, и эта, моя всегдашняя привычка особенно усиливается в тот миг, когда кончаются деньги. Я пробираюсь между оледенелых сугробов. На пути кого-то поддерживаю — кто-то поддерживает и меня — люди, вообще, стали до странности любезными, предупредительными.
Я стараюсь тоже быть любезным
— Эх, девушка! — восклицаю , видя, как прямо передо мной пухлощёкая девчонка плюхается на лёд. Девчонка прямо-таки героическая — у неё в руках недопитая бутылка пива, которую она не выронила из рук и удержала высоко над головой, умудрившись не расплескать содержимое. Помогаю ей подняться, отряхиваю от крошек льда, и, шлёпнув ладонью по широкому заду, желаю счастливого пути.
Бреду без всякой цели… какая цель может быть у свободного человека? Бреду от одного магазина к другому — прицениваюсь к золотым кольцам, примеряю дорогие костюмы, дотошно расспрашиваю о дорогих мобильных телефонах; если бы в городе был автосалон, то без сомнения побывал бы и там.
Дома
Домой возвращаюсь вконец замёрзший, но счастливый свободой. В дом за мной тянется свежесть морозного воздуха. Почему-то чувствуется усталость — не такая, усталость, которая обычно одолевает после трудового дня и после которой хочется одного — поскорее всё, всё и спать, спать…
Усталость нынче другого вида — хочется тишины и покоя. Хочется маленькой чашки кофе, мягкого кресла, хорошего фильма или хорошей книги. Но книги все перечитаны, а фильмы все просмотрены. Пальцы нетерпеливо давят на кнопки переключения телевизионных каналов — но там одно и тоже — скоморохи да политики, мовнюки и мовнючки.
„Йа хочу вам сказаты…”
Пальцы мои бегут по кнопкам быстрее — телепередачи, сменяются одни другими, но всё тоже… Нет, этот проклятый день никогда не кончится…
|