© Александр Нехристь
смтреть альбом   на главную
П А С Т О Р А Л И
     Вздумалось мне поменять образ жизни. Вздумал, поменял, чему свитетельством не только слова. но и фотографии. Теперь — вот она, новая жизнь, а вместе с ней — новые впечатления. Ведь, только прожив в селе и поработав как следует, почувствовав всю прелесть самодостаточности, когда в твоём доме всё своё и своими руками, начинаешь понимать не только Вергилия, но и Октавиана Августа, гордившегося не только тем, что приняв Рим глиняным, оставил его после себя мраморным, но и тем, что всю жизнь носил тогу, собственоручно сотканную женой и дочерями.



Мне город мерзок! О, село желанное!..
Аристофан. „Ахарняне”



Знакомство с селом

     Прежде, в селе я подолгу не жил — приезжал, гостил, уезжал, и потому, зная его, одновременно и не знал.
     Село, как и всякое правильное село, находится под горой. Мимо бегут несколько извилистых ручьёв, берега ручьёв глубокие, поросшие осокой и деревцами различных пород. Знакомит меня с селом мужик по кличке „Герасим”. Собственное прозвище его по паспорту Герасименко, но все зовут „Герасимом”.
     Раньше, во времена детства, был он просто Олежка. Будучи годами лет на пяток старше меня — всегда колотил. Лет с тех детских дней прошло немало, но ума у „Герасима” не прибавилось — помнит чуть ли не каждый отвешенный мне подзатыльник. Полагая, что такого рода воспоминания милы и дороги моему сердцу, только и говорит о том.
     После получаса общения с тираном моего детства, у меня появляется желание набить ему морду. Было бы лет двадцать пять-тридцать — набил бы непременно, тем более, что сила теперь на моей стороне, но для сорока лет махать кулаками по пустякам — неприлично — терплю.
     Олежка-„Герасим” ленив — показывая мне пастбище, не пожелал обходить сливную яму скотного двора. Честно говоря, я и не заметил бы эту яму — всё кругом высушено летним зноем, и кажется, будто перед тобой истоптанный скотиной чернозём. Олежка предложил мне идти прямо — проваливаться в вмятины от копыт, не лучшее упражнение для укрепления суставов и я согласился. У самой ямы Олежка попробовал ногой землю — что-то ему не понравилось, и он предложил мне идти вперёд. Я сделал шаг, другой, третий... иду, вроде бы по земле, дошёл до середины и чувствую — почва подо мной закачалась, будто бы я не на тверди земной, а на натянутом ковре. Один раз мне пришлось тонуть в болоте и, полученного в молодости впечатления хватило на всю жизнь. Замерев на минуту от испуга, ступаю вперёд и благополучно добираюсь до „берега”. Герасим мой испуг заметил — смеётся. Качает головой — дескать, вот, какие они городские! Делает он смело шаг вперёд и тут же проваливается по пояс. Всё произошло неожиданно — ещё несколько судорожных движений и рывков и Олежка уходит в зловонную жижу по грудь.
     — Дай руку! — кричит он.
     Хотел было ему помочь, но вонь поднялась такая, что я раздумал.
     — Выбирайся сам! — кричу в ответ.
     Глаза у Герасима лезут на лоб.
     — Ты што-о-о!..— уже не кричит, а хрипит он.
     Берег ямы весь в зарослях колючей люцерны. Дела у Олежки плохи — разжиженный навоз засасывает. Мне смешно, ему — не очень. Хватается он в последний миг, за прутья люцерны. Тянется бедолага — ладони в крови, рот жадно ловит воздух. Несколько минут отчаянной борьбы за жизнь, и Олежка уже на берегу. Вид у него отвратительный — весь в каком-то чёрном, немыслимого смрада гноище.


Бык

     У мужиков здесь один разговор — кто от чьего быка бегал, и кого, чей бык гонял.
     На бывшем мехдворе, по-прежнему собираются селяне. Колхоза давно уже нет, но по привычке сходняк устраивается именно здесь. Невдалеке — скотный двор. Кругом разруха. Возле бывшей мастерской в траве зубьями кверху лежат бороны — как их не сдали на металл, просто удивительно. Утро мирное, солнечное и вдруг шум и крик — по двору несётся здоровенный бык, а за ним бежит парнишка. Обычно, этого быка, выводит его старший борат; он же — единственный из двуногих, которого этот бык боится.
     Мужики, кто был — врассыпную.
     Я, честно говоря, растерялся — чёрт знает, куда бежать — а счёт времени на мгновенья. Забегаю на бороны. Бык — ко мне. Глаза кровью налиты головой машет и хвостом себя по бокам бьёт. Мнится ему — легкая я добыча. Ан, нет — по боронам не попрыгаешь.. Мычит, злобный, рвётся ко мне — только ступит да сразу назад... Видя такое дело, я успокоился немного, выломал клёна, одёрнул листья — получилась палка. Осмелев, начал этой палкой быка колотить.
     — Вали отсюда! — кричу ему я, и ругаю нещадно,— только что срам ему не показываю.
     Бык свирепеет, всё подступить ко мне норовится, да зубья и шагу сделать ему не дают.


Селянский труд

     Селянский труд тяжек, а пища проста: на утро — миска с ряженкой, куда ссыпается миска малины или смородины; всё это размешивается с сахаром, и, неторопливо черпаясь деревянной ложкой, съедается.
     Перерыв между завтраком, обедом и ужином заполняется работой. В четыре утра — подъём, варка каши для коровы, затем дойка её, и разлив молока по банкам. Затем, напоить корову, намотать ей на рога верёвку и отвести на пастбище.
     Во всём нужна чистота и порядок. В первый же день по принятии хозяйства, водрузил я над коровником бочку и выкрасил её в чёрный цвет. Тёплой водой теперь мою корову перед каждым выводом — моя корова самая чистая. Бронзовой краской выкрасил ей рожки — золотятся они теперь! Просто прелесть, а не корова. Всё это, по моему мнению, должно увеличить надои, хотя и без того меньше тридцати литров молока в день она не даёт. Ни у кого здесь нет такой коровы — утром, 8-9 литров молока, столько же вечером и в обед 6-7 литров.


Корова

     Сельский день начинается с дойки и вывода коров на пастбище. Вывод коров — своеобразный обряд. Это чужую корову можно гнать хворостиной — лишь бы скорей шла. Свою корову грубо так не погонишь — надо вести её не торопясь, время от времени давать подпастись, Обязательно надо провести через кущери — любят они о ветки тереться. И обязательно надо с коровой общаться — говорить о том и о сём, жаловаться на жизнь или хвалиться жизнью, если такой похвальбе есть причина. Коровы любят общение. Полезно почесать ей темечко, похлопать по бокам. В отличие от коней, пот которых достаточно неприятен, у коровы (если, конечно, не обосрана с ног до головы) запах приятный, домашний,— никакого смрада.
     Корова — существо живое. Как всякое травоядное — пугливо. Покуда ведёшь корову, с дворов выводят других коров. Все идут с ними не торопясь, беседуют о дне прожитом. Все очень доброжелательны — ни одного хмурого лица.


Бабец

     Коровы плюются. До верблюдов им далеко — время от времени, поворачивая голову и обдавая гнус клейкой слюной, они отплёвываются от комаров и мошек.
     Вдоль обочины спешит бабец на тонких каблучках. Она только что выпорхнула из машины, и, по всему видать, в сельсовет наладилась. На нас, погонщиков, смотрит с плохо скрытым презрением — быдло-с...
     Юбка у бабца коротка, так что комками жирка на ляжках можно любоваться досхочу. Бабец — вся в марафете — голова только-только из бигудей вытряхнута, помада блестит на губах как свежеслитое мужское семя, а от подмышек тянет смесью пота и дорогих духов.
     Бабец торопится, кривится, норовит поскорей обойти корову, но та, как назло — повернулась и выплюнула себе через спину. Описав в воздухе затейливую дугу, корвовья слюна ложится надменному бабцу прямо на лицо! Крик-визг, проклятия! Я ржу от смеха, як конь. Мужик, чья корова так опустила бабца, оправдывается перед ней, но та слушать ничего не желает и всё больше заходится в истерике.
     На мой взгляд ничего страшного — лужа рядом.
     — Вымойтесь. Я помогу... давайте подержу сумочку...
     — Я что? В луже буду мыться?! — пучит на меня злые оченята бабец.
     — Ну, тогда ждите автобуса,— отвечаю ей и гоню корову дальше.


Отставник

     Последней улицей перед выходим в поле у ворот одной из усадеб пасётся бычок. Совсем маленький — только-только прорезались рожки. Хозяин его — отставник. Разжился в начале девяностых на продаже военного имущества.
     Имеет он привычку сначала выводить своего бычка на улицу, а затем, с важным видом закрывать ворота. Ворота у него евровские, новёхонькие. Он прямо прётся, когда их открывает и закрывает - всем зависть его ворота! Но этого отставнику кажется мало —раздобыл для своего бычка обалденно дорогую упряжь — кожа и никель, только что позолоты нет! Не представляю себе такого дорогого пса, для которого был изготовлен сей роскошный повод...
     Конечно, поводок за полсотни долларов — сильный ход, но... отставник, как обычно, прясь от собственной важности, выгоняет бычка на улицу, и, пока чинно закрывает ворота, мимо проходят наши коровы. Переступают они копытами через блестящий цепок и все, как по приказу, начинают сваливать на него навоз.
     Пройдя немного, слышим, как благим матом орёт хозяин бычка — цепь вся обложена кучами навоза так, что и взяться не за что…


Поле

     Пастушья работа (знаю по юношеским летам) — не из лёгких. С рассвета до заката в поле. Солнце, ветер и дождь — всё твоё. Поначалу, пока воздух бодрится утренней прохладой, вроде и неплохая работёнка, но к обеду понимаешь, что работа каторжная. То за одной коровой бежишь, то за другой. В стаде — полсотни голов. Ноги отваливаются. На том берегу какой-то чёрт привязал быка. Обычно, быки пасутся на другом поле — ближе к селу, но этот — у берега. Верёвка, которой они привязан к тонкому колышку, вся истёртая, а бык настоящий — траву щипает вяло, зато бодро роет копытом землю и косится на коров. На меня глядит с ненавистью — особенно если ударяю какую из них. Грозно он тогда мычит и рвётся с привязи. На всякий случай приглядываюсь — в какую сторону лучше бежать, хотя понимаю, что куда не беги, от быка не уйти — бык настоящий, совсем не тот, что подсовывают испанским матадорам.


Пастух Яшка

     Пастухом здесь — цыган Яшка. Всё его снаряжение — длинный плащ с наголовником, резиновые сапоги и хворостина. В помощниках — пёс по кличке Шарко.
     Спрашиваю Яшку:
     — Почему без коня?
     Отвечает:
     — Нет денег, а кони дорогие.
     — Ты же цыган. Украсть не пробовал?
     — Негде украсть — коней сейчас никто не держит.
     Жаль мне стало цыгана. Говорю:
     — Ну, если купить не за что, а украсть негде, то попробуй выпросить. Езжай в Киев — там, на Долобеском, есть королевский конный клуб, где можно присмотреть себе неплохого жеребца.
     Яшка испуганно таращит глаза — то ли не верит, то ли издевку чувствует.
     — Кони там дорогие,— поясняю ему,— да ты иди прямиков в конюшню Литвина — он нынче головует в Верховной раде, и, вроде как за народ. А поскольку ты Яшка, есть самый настоящий народ, то Литвин, как радетель за народное счастье, коня тебе просто подарит — прославиться добротой перед выборами будет ему не лишним...


Блок

     Яшка вечно задерживается к обеду — в ожидании пока он пригонит коров к вербам у дороги, все сидят и ведут неторопливые беседы. По ту сторону дороги пасутся корова прижимистого дяди Гриши. Он не хочет платить пастуху, и потому его корова целый день на привязи — хорошо, если удастся её отойти в тень. Если же привязь не пускает — то стоит, бедняжка, понурив голову и высунув язык.
     Мимо проносятся машины, которые корова проводит безучастным взглядом. Она привыкла к рёву моторов и шум её не пугает.
     Но вот одна машина сбавила ход. Из раскрывшейся дверцы выскакивает упитанная мамаша, и, не замечая нас, держит путь прямо к кустам. Вслед за нею вылазит лоботряс лет четырнадцати. За рулём, как нетрудно понять, остаётся глава семейства — раздетый до пояса с толстой золотой цэпью на шее. Пока мамаша удобряет кусты, лоботряс рассматривает корову. От нечего делать задирает ногу, являя сноровку обладателя голубого пояса. Корову он не бьёт — в последний миг останавливает ногу, но корове не нравится. Я вижу это по тому как нервно дёргает она хвостом и как прижимает уши. После каждого такого „удара” лоботряс произносит незамысловатое „Гы-ы!”. Его отец высунув голову из машины отвечает таким же незамысловатым „Гы-гы!”.
     „Интелект, однако”, сказал бы чукча, случись ему наблюдать подобное.
     Чувствуя, что сейчас произойдёт нечто, встаю со своего места и настраиваю фотоапарат на мобильном, но как назло солнце — напротив. Спешу зайти с другой стороны, но не успеваю — события разворачиваются стремительно — лоботряс заносит ногу для очередного удара, но корова ставит блок левой задней. Глухой стук, молчание, а затем истошный вопль — голень у незадачливого каратуна сломана...


Девки

     Из мужиков я здесь один — в обед на дойку ходят только бабы. Доить коров — дело нехитрое. Главное — следить, чтобы в ведро не нагадила, или хвостом не махала. Но моя корова ко мне ещё не привыкла. С большим трудом догоняю её аж у дворов. Насовав ей в рот яблок, привязываю к деревцу. Рядом стоят две чужие коровы не из стада. Пока я неумело дёргаю корову за дойки, из заднего дворов появляются с вёдрами две молодухи. Поле для них — вроде как продолжение двора и потому одеты очень просто — майка чуть ниже пояса и… всё!.. Без трусов, одним словом.
     Мужика здесь они явно не чаяли видеть. Начинают стыдливо майки на бёдра натягивать, чтобы срам не было видно. Майки растягиваются, но вот другая незадача — под корову сесть надо, а как им сесть, коли задницы широкие, а майка короткая и, к тому же, на перёдок натянута. Силятся девки майки-то пониже натянуть, да не получается. Назад идти — тоже нельзя — коровы их уже мычат. Мне тоже не уйти и не отвернуться. Плюнув на всё, девки садятся с таким расчётом, чтобы коровы были между мной и ими.


Обед

     В обед — борщ со щавлём и сметаной. Второе блюдо — пара жареных курячих ножек обсыпанных отварной картошкой или гречкой. Всё это — на широкой тарелке в обрамлении ломтиков помидоров и огурцов. Сверху, естественно, всё обсыпано луком, укропом и петрушкой — да так, что ножки едва виднеются. Корочка на курячьих ножках весело похрустывает, а сок стекает в миску — обед проходит ещё более неторопливей, чем завтрак. На третье — большая кружка свежесдоеного молока и ломоть домашнего хлеба с изюмом.


Ужин

     Послеобеденный сон — святость. Отоспавшись вволю, кормлю уток, курей и свиней, затем отправляюсь за коровой на пастбище. По возвращении снова падение в бассейн. Вода нагревшаяся за день свежит уже не так как в обед, но всё же бодрит к ужину. На ужин стол мой скромнее: курячьи крылышки, картошка, всякая зелень всё это не в повторение обеда, а к стакану водки. Запивается обычно отваром из малины и смородины. Реже — кофием.
     После непродолжительного отдыха (в душе или бассейне) с косою отправляюсь на облюбованный, никем не затоптанный и одному мне ведомый лужок — на утро корове надо дать полмешка травы и столько же вечером. Вдобавок к этому надо наготовить сено на зиму.


Цена любви

     Вечер не всегда бывает безмятежным безхлопотным. Пастух по телефону сообщает пренеприятнейшую новость — моя корова „гуляеть” — увидела где-то за рекою бычка и всё бежит к нему, аж пена изо рта льётся.
     — Веди к быку,— советует он.
     Делать нечего — уговариваю одного из мужиков вывести бычка. Мужик охотно соглашается. Его цена — восемьдесят гривень. Я же бегу обратно в поле — тяну свою корову к бычку, но рогатая упирается — у неё ведь другой бычок на уме. Между тем, в корове — не сто килограмм и не двести — обливаясь потом, тяну её изо всех сил и не без труда притягиваю и накрепко привязываю к дереву.
     Через минуту появился хозяин бычка. Бычок его — молодой и незлобный. Сама игривость его бычок — крутит головой во все стороны, подпрыгивает и весело машет хвостом. К нему навстречу бежит другая корова. Я хворостиной гоню её прочь, а мужик, ведущий бычка, кричит мне что-то невнятное. Ветер относит его слова в сторону и до моего слуха долетают лишь последние слова: „гони-и-и”. Бью хворостиной чужую корову, и та пускается прочь. Бычок не выдерживает этого зрелища и бросается вслед за нею.
     — Не гони! — снова кричит мужик, но я, видя, что бык нагоняет корову, по глупости своей городской, ещё сильней машу руками.
     Не в силах поспеть за быком, мужик тщетно тянет на себя верёвку, спотыкается на бегу, пробегая часть расстояния на четвереньках, падая и волочась по репейнику и навозу. Наконец, невероятным усилием, втыкает он колышек в землю. Вдавливает его глубоко — бык рвётся на верёвке, да привязь крепка.
     — Я же тебе кричал, чтобы не прогонял корову! — вытирая навоз с лица, кричит мне мужик.
     — Да не слышно было! — оправдываюсь я.
     Бык мне не нравится — маловат и слишком весел для такого серьёзного дела. Несколько раз влазит он на корову. Влазит на неё, конечно, хорошо — корова аж приседает под ним, но что-то мне не нравится… Пробую уговорить мужика, чтобы уступил двадцатку. Привожу веские доводы — бычок низковат, а срам у него — не срам, а чёрт знает что... настоящий срам… у меня, пожалуй, толще будет.
     Мужик уступать не хочет:
     — Не нравится — покрывай корову сам,— вот и весь его ответ.
     Пришлось отдать восемьдесят гривень — нехай подавится!


Бывалый

     Наконец, наступает вечер. Немилосердная жара спадает, все дела сделаны и есть время прогуляться по улице — поговорить с людьми. Серьёзных людей в селе мало. Те, кто хоть сколь знали себе цену, давно разъехались по городам в поисках заработков. Толком и поговорить не с кем. Даже про войну... Фронтовиков, помнивших её, здесь в живых уже нет, и единственным, кто хорошо нюхал порох, теперь Витька. Он по праву считается бывалым. Раньше я его в селе никогда не видал — жил он далеко аж в Азербайджане, а здесь жила родня его жены.
     Если Витьке покрасить волосы в чёрный цвет, то не отличить его от азербайджанца — жесты, приговорки — с головой выдают в нём уроженца Востока. Между тем, Витька — русский человек. Родился и вырос в Баку. Там же и женился. Родину свою — Азербайджан очень любил.
     Случилась ему поездка в гости. Возвращался домой вместе с женой и детьми рейсовым автобусом.
     В те годы война была. Но Серёжка знал о нёй только из газет да теленовостей. И хотя боевые действия велись не так уж далеко от дороги, чему свидетелем были отзвуки дальних разрывав и хлопки выстрелов, Витька не предполагал, что придётся ему стяжать воинскую славу, и не где-нибудь, а здесь — на глазах у жены и детишек. Он мирно спал на заднем сиденье. Когда автобус неожиданно остановил азербайджанский военный патруль. Всем пассажирам велено было выйти и построиться — мужчины отдельно, женщины и дети отдельно.
     — Родину, Азербайджан любите? — спросил мужчин полковник, и, не дожидаясь ответа, пояснил:
     — Гяуры заняли высоту — надо помочь нашим солдатам.
     Рядом с дорогой — ящики с автоматами и воинским снаряжением. Добровольцы, трясущимися руками напялив на головы каски и разобрав автоматы нестройной толпой отправились к ничем не примечательному холму, на котором уже успели укрепиться гяуры.
     Свисток, первые выстрелы, и — вперёд! Три раза пробовали взобраться на высоту, и каждый раз отбегали назад спотыкаясь о камни, стараясь не смотреть на кровь под ногами и белые ленты размотанных бинтов.
     Взойти на высоту удалось лишь с четвёртого раза, но торжествовать было не над кем — гяуры поспешили отступить, оставив на рубежах кучу пустых консервных банок, стреляных гильз, окурков и несколько комков человеческого навоза — в стороне.
     Серёжка не чаял, что жив останется, но придя в себя, смекнул, что надо что-то делать. Сразу по приезду в Баку поспешил избавиться от азербайджанского гражданства и уехать. Так и оказался здесь.
     Теперь он — бывалый.


Жизнь продолжается

     Обезценивание денег — бич не только города, но и села. Яшка стал неразговорчив, упрям, а вскоре пошёл слух, что хочет и вовсе оставить пастушью работу — восемьдесят гривен за голову ему уже мало. Известно чем грозит пастуший мятеж — придётся пасти коров по очереди, а вот этого как раз никто и не хочет. В последний день месяца Яшка пришёл на работу не в рваных сапогах и полинялой куртке, как обычно ходил, а в портках, светлой рубашке с накладным карманчиком и галстуке. Ну, прям и не цыган вовсе. Народ с тревогой обступил пастуха. Все спрашивают Яшку, сколько он хочет денег. Яшка мнётся — с одной стороны слишком много просить боится — останется без ничего, а мало ему не хочется.
     Горластые бабы быстро замечают его нерешительность и начинают поминать все Яшкины прегрешения — коров держит на одном месте, на дойку отгоняет с большим опозданием и т.д. Яшка оправдывается, как может. В конце концов, снимает сдавивший шею галстук и объявляет своё решение.
     — Ладно, всё остаётся по-старому, только... сигареты мне каждый день носите...

смтреть альбом   на главную
сaйт управляется системой uCoz
© Александр Нехристь. 2007 г.