А.Нехристь. Nomad

N O M A D

Конец XI столетия. Европа — в преддверии эпохи крестовых походов. События разворачиваются на острове Родос — на самой окраине цивилизации. Но не предстоящие войны занимают мысли героев произведения. Они живут в другом мире — мире борьбы между любовью и преданностью с одной стороны и интригами и коварством с другой. Мир, в котором любовь и преданность берут верх над вечно ложными соображениями о «благе государства». Мир, в котором любовь, как ни странно, одержала победу.

ПРЕДИСЛОВИЕ
     Остров Родос, весьма непримечательный, если с высоты небес взглянуть на его очертания, с давних времён являл собой природную крепость, которой, словно по воле творца, суждено было служить разделительной точкой — своеобразной вехой между Европой и бескрайними просторами Азии.
     За столетия, пронесшиеся над землёй, его скалистые берега, повидали немало кораблей торговцев и завоевателей — финикийцы и персы, греки и римляне, и бог весть ещё какие народы всегда спешили к его удобным гаваням и благодатной земле. Вместе с ними он пережил, как и расцвет античной культуры, так и её постыдное забвение – здесь и доныне возвышаются остатки величественных храмов, на которых лишь изредка останавливают свой бессмысленный взор далёкие потомки благородных эллинов.
     Правда, любознательному приезжему и сейчас, да притом не без гордости, укажут место, где стоял некогда Родосский колосс, развалины храма Афродиты, потрясавшего своей изысканной красотой не одно поколение верующих; и, конечно же, крепость, которая многие века являла собой пример строительного искусства древних.
     В тот день, с которого начинается это повествование, с её каменных стен как на ладони были видны расположенные у подножья холма городские строения, причал и весь залив, служивший удобной гаванью для кораблей, спешащих укрыться в нём от надвигающейся бури. Время было мирное, и только предстоящая непогода волновала жителей, с тревогой поглядывающих на чернеющий небосвод.
     Впрочем, так было не всегда.
     Порой, опасность была более грозной, чем неодолимое буйство природы — не проходило года, чтобы жителям не приходилось вести напряжённую борьбу, отражая дерзкие набеги арабов и сицилийских норманнов. Поэтому на острове, являвшем собой в управлении единую фему, постоянно содержался большой отряд, а в случае необходимости ему на помощь приходили все, кто способен был держать в руках меч, стрелять из лука или метать копьё в неприятеля. В тяжёлые дни осад быстроходные корабли осаждённых, прорвавшись сквозь строй кораблей осаждающих, несли весть в столицу об опасности, нависшей над Родосом, и тогда в движение приходили все суда империи. Спешно вызванный в столицу, обласканный басилевсом, напутствуемый синклитом и благословенный патриархом, какой-нибудь опальный полководец грузил на судна войска и спешил на выручку соотечественников.
     Известие о приближении дромосов, несших на своих палубах смертоносный огонь, от которого не было спасения даже на воде, приводило в замешательство осаждавших, и те, довольствуясь малой добычей, спешили увести свои суда подальше от неминуемой гибели.
     В далёкой столице всегда ценили важное расположение Родоса, и корабли императоров несли на своих палубах гонцов и посланников, которым вменялось в обязанность всячески содействовать благоустройству природной крепости. Как следствие этих забот остров, даже во времена господства столичной аристократии, редко вверялся ведению дворцовым интриганам, и его правителями часто назначались люди сведущие в военном деле, ибо только твёрдой и властной рукой можно было удержать эту землю, под властью христианского государя.
     Когда же границы империи, вследствие нашествия турок, были отодвинуты на запад, остров оказался на самом краю цивилизованного мира и начал использоваться как место ссылки не только преступников, коих во все времена без жалости гноили в здешних каменоломнях, но и врагов, а иногда и лиц, попросту чем-либо вызвавших неудовольствие басилевса.
     Таким образом, среди населения острова, являвшимся в основе своей достаточно провинциальным, по складу привычек и по жизненному укладу, появилась многочисленная часть людей из числа потомков опальных аристократов. Какого-либо напряжения в отношениях коренных жителей и переселявшихся из столицы, небыло, да и быть не могло — всё это происходило не сразу, не вдруг, а растягивалось на долгие десятилетия, потому жителям столицы, невольно сменившим место своего обитания, вполне сносно жилось на этой благословенной богом земле, ибо налоговый гнёт здесь никогда не был так силён, как в остальных частях империи, а сборщики податей были менее усердны в исполнении своих обязанностей, чем их собратья по этому неблагодарному ремеслу, из века в век тиранившие население ромейской державы.
     Вот потому, дети и внуки ссыльных, будь-то потомки знатного вельможи или приехавшего с ними слуги, с полным основанием считая себя уже коренными островитянами, сохраняли и весь тот лоск, который всегда отличает столичных жителей от жителей провинций. Столица для этих людей была уже сказочной мечтой, но их поведению и привычкам старались подражать – на острове издавна завелись высокие требования к качеству товаров и, зная о запросах здешних покупателей, к его гаваням не переставали спешить корабли.
     Это был XI век, если считать от рождества Христова. Время жестокое и легендарное. Время, когда жизнь человека и радости, испытываемые им, были коротки, а повседневный труд, несчастья и войны – продолжительны.
     Потому-то на острове, как и в столице, как, впрочем, и везде в эпоху средневековья, люди ценили каждый день, подаренный им судьбою, а иной раз и каждый час этой быстротекущей жизни, с одинаковой поспешностью стремясь удовлетворить, как благородное чувство мести и гнева, так и высокое чувство любви.

Глава 1
     Не всякий, пусть даже наблюдательный человек, может сказать по каким внешним признакам судим мы о важности людей? Об их значимости в обществе?
     По дорогим одеждам? По блеску золотых перстней на пальцах? Нет, конечно, нет. По гордой осанке? По надменному взгляду? Нет-же. По рубцам на лице? Знакам его мужества и отваги? Тоже нет.
     Степень важности человека определяется не столько им самим, сколько отношением к нему окружающих. Если они пробегают мимо него, увлечённые суетой, то можно смело утверждать — человек этот из разряда обычных людей, к которым наверняка принадлежим и мы. Если окружающие замедляют ход, здороваются с ним, а потом долго рассказывают спутникам, с кем это им сегодня посчастливилось встретится, то есть основания говорить, что тот имеет вес в обществе. Если же окружающие стоят в его присутствии не шелохнувшись, почтительно склонив головы, и жадно внимая каждому его слову, то можно говорить о том, что перед ними властитель.
     Именно такой человек стоял на крепостной стене и упершись руками в тёплый, нагретый за день солнечными лучами камень, вглядывался в бескрайнюю гладь моря.
     Во внешности его небыло ничего, что могло бы выделить из толпы — подобное телосложение, то есть, широта в плечах и благородная осанка, были свойственны многим, а мужественное лицо с багровым рубцом, тянувшимся вдоль всей левой щеки от виска до подбородка так, что его не могла скрыть даже поседевшая борода и усы, говорило лишь о том, что он – один из многих людей, тела которых хранили память о прошлых сражениях. Обычная одежда, дала бы повод предположить в нём здешнего обывателя, если бы всё это вязалось с той почтительностью, которой был он окружён. О положении людей гораздо вернее говорят не их внешний вид, привычки или одежды, а именно это почтительное отношение окружающих, голоса которых умолкают при его появлении, а взгляды становятся настороженными.
     Это был стратиг Никифор, ставленник императора Алексея, который занял трон, опираясь на поддержку простых солдат, да немногочисленных сторонников из числа провинциальной знати. Одним из таких преданных ему воинов и был Никифор, про которого говорили что, легче сдвинуть с места каменную скалу, нежели заставить его отступить хотя бы на один шаг.
     На войне высот славы достигают быстро.
     Преданность и мужество Никифора не осталось без внимания нового императора и скромный стратиот незаметно для многих вырос в одного из самых удачливых начальников. По наступлению долгожданного мира и всеобщего успокоения, он получил в управление небольшой и отдалённый остров. Чтобы подчеркнуть значимость этой его должности, басилевс присвоил стратигу, а именно в такой сан был возведен Никифор, давно забытое и неприменяемое уже в те времена звание автократора. Прежде оно давало право самостоятельно, без сношений с Константинополем объявлять войну или заключать мир в интересах страны, а сейчас служило лишь знаком высочайшего доверия басилевса. Одного взгляда на правителя острова, было достаточно, чтобы понять – человеком он был сдержанным, немногословным, склонным более к поступкам, нежели к пустому красноречию, что всегда ценилось людьми.
     "Простой в речах, в деяниях – великий",– сказал бы про него Тиртей, если бы мог жить в эту эпоху.
     Но великий поэт жил совсем в другое время, к славе которого нынче равнодушны в массе своей, обыватели, а душам многих из них чуждо такое понятие, как честь и справедливость, не говоря уже про мысли, которым никогда не подняться до античных высот.
     Несколько поодаль от стратига-автократора стоял и другой человек, весь вид которого выражал почтительность и готовность к исполнению поручений. В противоположность коренастому правителю острова, он был высок ростом, долговяз и на первый взгляд даже несколько смешон. Это был начальник его личной стражи Феодосий. Когда ему случалось говорить что-либо, то он подносил кулак к губам и, несколько раз кашлял, словно пробовал свой голос прежде чем вымолвить слово. За этой его привычкой скрывалась врождённая стеснительность, которую так и не выветрили из его натуры ни бури сражений, ни невзгоды походов жестокого времени.
     И стратиг-автократор, и начальник стражи были занят тем, что наблюдали как спешат в гавань суда и рыбацкие лодки. Половина неба была уже затянуто чёрными тучами, а вдали, у самого небосвода уже виделся блеск молний. Всё это неумолимо приближалось к острову, с часу на час грозя обрушить на него потоки воды.
     Корабли уже давно были подтянуты к причалу и закреплены. Только два судна можно было заметить в открытом море среди вздымающихся и начинающих закипать волн. Одно из них, на раздутых парусах и отгребая воду десятками вёсел, уверенно шло к гавани, а очертания другого едва можно было различить. Оба судна спешили к Родосской гавани, надеясь достичь берега прежде, чем волны и ветер отнесут их в сторону и начнут бросать на скалистый берег.
     Видя, что стратиг с любопытством следит именно за большим судном которое было уже близко от пристани, начальник стражи, кашлянув по обыкновению своему в кулак, сказал:
     – Похоже, что корабль патрикия, а в том что это именно его судно я не сомневаюсь, всё-таки успеет достичь нашего берега до непогоды. Зато, вот тому судёнышку, которое твоя милость может разглядеть, если повернёт свою голову несколько левее, уже не успеть к причалу, – сказал он, обращая внимание стратига и на второе судно,– ветер крепчает с каждой минутой, и вскоре им придется убрать паруса, чтобы не быть снесёнными обратно в море...
     – Если они уберут паруса, то им уже не добраться к пристани,– возразил стратиг, – даже гребцам большого судна будет нелегко, дотянуть его к пристани, и самое печальное заключается в том что, мы ничем не сможем им помочь. Нам остаётся только уповать на силу гребцов и милость божью.
     Его тревога имела все основания, так как, волнение на море усиливалось с каждой минутой. Волны одна за другой бились о сушу, вздымая к небу тысячи брызг и с шумом откатываясь назад, словно для того, чтобы взять разбег и обрушиться на берег с новой силой.
     Люди, стоящие внизу на пристани тоже следили за судном, держа наготове багры и верёвки, чтобы в случае необходимости оказать помощь. О том, чтобы выйти в море если возникнет необходимость в спасении моряков, не могло быть и речи. Все надеялись только на то, что в этой внезапно разразившейся борьбе людей и стихии, победа останется за гребцами.
     – Ты прав – это корабль патрикия.– сказал стратиг, когда судно подошло ближе.— Теперь, даже мои старые глаза различают императорское знамя, без которого Андроник не выходит в море. Оно развевается на ветру, словно бросая вызов самой непогоде.
     – Что-то зачастил он к нашему берегу, – заметил начальник стражи, стараясь спрятать невольную улыбку, но стратиг, не высказал смущения и не нахмурил брови. Несмотря на заметную разность в летах, он был в дружбе с начальником стражи. Их отношения были отношениями отважного и поседевшего в сражениях человека, с человеком не менее отважным, но которому ещё только предстояло в сражениях поседеть. Потому разговор о делах семейных был обычным делом между ними.
     – Ах, дорогой Феодосий! Скажу тебе: Евдокия слишком юна, чтобы я мог всерьёз думать об устройстве её судьбы. Внимание патрикия к ней, столь заметное со стороны, всё же оставляет меня равнодушным, к скороспелым чувствам молодых людей. Слишком велика разница в общественном положении между дочерью простого стратиота и сановным патрикием. Не скрою: мне очень нравится этот молодой человек, и как бы странно не звучали мои слова, но я в некоторой степени даже сожалею что, басилевс столь благосклонен к нему. Благосклонность развращает и портит молодых людей. Сколько их навсегда было потеряно для пользы отечеству именно из-за этой, чрезмерной привязанности к ним, государей!
     – А вот, мне кажется, что не в пример иным, патрикий Андроник, с честью проходит испытание славой… – ответил Феодосий.
     – И всё же, мы с женой решили не торопить события. Не станем хвалиться раньше времени вниманием знатного человека к нашёй дочери, возбуждая тем самым зависть соседей. Я всю жизнь был скромен, начинал свою карьеру простым копьеносцем. Именно копьеносцем – стратиотом своего императора, я чувствую себя поныне, несмотря на то, что басилевс не устаёт осыпать меня своими милостями. Пусть всё идёт своим чередом! Если что и вызывает мои опасения, так это слишком частое появление патрикия у нашей пристани. Всё это даёт повод толпе для сплетен и пересудов. Боюсь, Евдокия слишком близко принимает к сердцу, внимание человека столь высоко вознесённого милостью басилевса. Её уверенность в своей исключительности, да ещё подогретое досужей молвой, может сыграть злую шутку, когда патрикий охладеет к ней, в силу природного легкомыслия свойственного молодым людям.
     – Если позволишь, то я тотчас отдам распоряжение, чтобы приструнили злые языки. Даю слово, что никто на острове не осмелится говорить, ни о Евдокии, ни о патрикии...
     – Этого не надо делать, дорогой Феодосий: людям рот всё равно не закроешь, а строгости дадут повод к ещё большему витку пересудов. Нет-нет, пусть лучше всё идёт своим чередом! Если принять на веру мнение древних о том что, браки заключаются на небесах, то нам не о чем беспокоится, коль всё уже решено свыше.
     Пока стратиг Никифор вместе с Феодосием разговаривали на тему весьма далёкую от того, что происходило перед их глазами, гребцы на судне сделали то, что многим уже казалось сделать невозможным: своими отчаянными усилиями они втянули галеру в гавань, где волна уже была не так сильна. Теперь корабль был совсем близко, а вскоре стали слышны крики гребцов и удары плетей об их взмокшие от пота спины. Второй же корабль, тот самый на который безуспешно старался обратить внимание стратига начальник стражи, уже невозможно было различить за горами поднимающихся волн.
     – Я спущусь вниз и прослежу, чтобы всё было в порядке! — Засуетился Феодосий и, перегнувшись через стену, крикнул воинам, чтобы те спешили к берегу. Постояв ещё некоторое время и убедившись, что место у пристани очищено для приёма большого судна, стратиг Никифор спустился вниз по каменным ступеням, где его уже ждали те, кто в этот день нёс дежурство во дворе крепости. Он собрался уже идти навстречу посланнику басилевса, как в эту минуту к нему подбежала девушка лет шестнадцати.
     Прижавшись к его руке и заглядывая в глаза, она спросила:
     – Неужели опять он? Мне сказали, что это его корабль мчит к нашему берегу?
     Это и была Евдокия, единственная дочь стратига Никифора, о которой он только что вёл речь с начальником стражи и которую любил до беспамятства; всячески баловал и потакал всем её прихотям, делая это зачастую наперекор жене, воспитывавшей дочь в духе той средневековой морали, которая царила у умах и душах жителей Византии.
     – Послушай, доченька, тебе не следует выбегать навстречу судну. Итак, уже весь город только и говорит, что о тебе да о патрикии.
     – Нет! Нет! И ещё раз нет! Я, конечно же, пойду его встречать! – хлопнула в ладоши Евдокия.
     Дочь стратига была весёлым и беспечным созданием. В её взгляде читалось столько просьбы, а улыбка была столь очаровательна, что суровый отец не выдержал и, подав руку, повёл за собой. К тому времени, когда встречающие подошли к причалу, корабль покачиваясь на гребнях волн, бьющих о сваи, уже был подтянут к ним множеством верёвок.
     Стража, ругаясь, оттеснила с пристани любопытствующих, которые, несмотря на непогоду, собрались, чтобы посмотреть на корабль. С причала перекинули на судно сходни. Несколько вооружённых людей торопливо сошли с галеры, а вслед за ними, весь в белых одеяниях, степенно спустился молодой человек, за которым шёл его писарь со связкой писчих кож в руках.
     Это был патрикий Андроник.
     Ему, как посланнику басилевса поклонились все присутствующие. Он же ответил на это приветствие благосклонной улыбкой, свойственной всем вельможам, и подошёл ко встречавшим. Здесь он сперва поздоровался со стратигом, затем с начальником его стражи и лишь после этого повернулся к Евдокии, которая смущённо стояла рядом с отцом. Улыбнувшись краешком губ, посланник сделал еле заметное движение головой. Надо было быть весьма проницательным человеком, чтобы догадаться, что это был именно поклон, а не случайное движение головой, ибо вследствие должности, патрикий был обязан всем своим поведением излучать лишь холодность да бесстрастие чиновника высшего разряда.
     И он достойно представлял своей особой власть басилевса. От каждого его слова веяло снисходительностью и высокомерием, удивительно сочетавшимися между собой и придававшими особый смысл всей его речи, в которой всегда чудилось двусмысленность и неопределённость, независимо от того: с кем из стоящих он соизволял говорить. Даже обращаясь к правителю острова и произнося: "стратиг-автократор", патрикий перед последним словом делал короткую паузу, сопровождая свои слова лёгким наклоном головы и многозначительным взглядом, отчего получалось так, что слово "автократор" произносилось как бы вдогонку к предыдущему слову "стратиг", и у человека, в первый раз слышавшего вельможу, создавалось впечатление, что не произнеси патрикий этого второго слова "автократор", правитель острова мог бы им вовсе и не быть.
     Справедливости ради надо сказать, что в этом его поведении не было желания по поводу и без повода подчёркивать своё превосходство, перед теми, кто зависел от его воли или стоял ниже по числу получаемых милостей.
     Таков был стиль поведения всех византийских вельмож и патрикий Андроник не являл собой исключения.
     – Какому случаю я должен быть благодарен, видя у себя посланника басилевса? – прижимая руку к сердцу, спросил стратиг.
     – Нынче у нас мир на востоке и потому я привёз пленных турок. На судне – несколько преступников, коим определено до конца своих дней отбывать наказание в подведомственных тебе каменоломнях.– сказал патрикий и, оглянувшись на стоящих рядом, он, словно оправдываясь, поспешил пояснить, причину своего очередного появления на острове.
     – Надо же кому-то заниматься устройством судеб этих несчастных людей...
     Присутствующие, пряча глаза, заулыбались — всё население крепости знало об истинной причине, появления патрикия в Родосской гавани.
     Сам же сановник щёлкнул пальцами, и по его знаку, с галеры начали сводить закованных в цепи людей. Было их более сорока человек. Их всех сводили по одному и выстраивали вдоль берега, словно для осмотра.
     Всё это время, патрикий не переставал улыбаться, будто от вида узников он получал удовольствие. Судя по всему, он знал многих из тех, кого привёз на мучительную смерть и некоторым даже давал краткую обрисовку.
     – Обратите внимание на вот того коренастого малого. Это известный грабитель, про которого долгое время в столице ходили едва ли не легенды. За ним долго и безуспешно охотились лучшие сыщики эпарха, но за свои преступления он понёс наказание лишь, после того как осмелился ограбить моего приказчика.
     Довольный впечатлением, произведенным на стоящих, патрикий продолжил:
     – А как вы думаете, кто на самом деле тот, симпатичный с виду юнец с тщедушным телом и ангельским лицом? Смею вас заверить, что, не смотря на довольно кроткое выражение его глаз, этот негодяй за свою короткую жизнь успел пролить немало безвинной крови, и вообще... Если вы внимательно вглядитесь в лица обречённых нести наказание, то заметите некие общие черты, свойственные всем людям, преступившим человеческие законы. Их низкие лбы и грузные подбородки свидетельствуют о том, что уже с самого дня своего рождения они были отмечены печатью дьявола!
     Тем временем преступников свели с корабля и начальник стражи, оглядев стоящих, вопросительно взглянул на стратига. На его немой вопрос тот утвердительно кивнул головой, а затем добавил:
     – Завтра же отправим их вглубь острова и там определим место работ, а сейчас отведите их в подвалы крепости, пусть немного отдохнут от морской качки...
      Патрикий Андроник удовлетворённо улыбнулся, как человек который старанием окружающих избавлен от многих забот, но тут же сделал загадочное лицо:
     – Как бы ни было удивительно, но это не самые опасные преступники, которых я сегодня доставил на судне...
     С этими словами он щёлкнул пальцами, унизанными полудюжиной перстней, и, повинуясь его знаку, моряки один за другим стали выносить на берег многочисленные сундуки и узлы. Их было столь много, а вынос этого имущества настолько затянулся, что собравшиеся начали уже нетерпеливо переглядываться. Наконец, из-за борта галеры показалась женщина, которой воины патрикия, поддерживая под руки, помогли сойти на берег. Служанка её тоже спустилась по сходням и встала за спиной своей госпожи. Более никого рядом с нею не было. И та ввиду множества любопытных глаз в нерешительности остановилась
     На вид ей было не более тридцати лет, и собой она была очень красива. Настолько красива, что даже начальник стражи, человек суровый и немало повидавший на своём веку, смущённо закашлял в кулак.
     – Прошу любить и жаловать! – смеясь, сказал патрикий,– жемчужина Константинополя и украшение Греции – Феофания Музалон. С сегодняшнего дня повелением басилевса ей запрещено покидать ваш остров, а во всём остальном вы можете считать её гостьей! Более того: басилевс надеется, что ты, Никифор, обеспечишь ей условия проживания, достойные её прежнему положению в обществе, заслугам её покойного отца и чести её родственников.
     Стратиг Никифор, подойдя к Феофании Музалон, наклонил голову и смущённо сказал:
     – Воистину время остановило свой бег! Будто вовсе и не пролетали те десять лет, когда я в последний раз видел твоего родителя! Ты вряд ли помнишь меня, ибо в те суровые дни, когда патрикий Музалон, начальствовал над войсками басилевса, я был всего лишь простым стратиотом. Сам же я хорошо его помню и, как человек бывалый, могу только сокрушённо воскликнуть: «О, если бы все столичные аристократы с такой же твёрдостью стояли у стен Манцикерта, как стоял он!" Но, раз обстоятельства сложились так, что господь привёл на наш остров дочь человека, которого я искренне уважал, то мой дом будет всегда к её услугам. Я поселю тебя в покоях дочери, где ты можешь жить до тех пор, пока обстоятельства, приведшие тебя к нам, не переменятся к лучшему.
     – Благодарю тебя, стратиг. Я рада слышать добрые слова. Уверяю — в последнее время я слышала их не часто. Я не хочу стеснять вас своим присутствием. Раз мне разрешено здесь свободно жить, то я завтра же постараюсь купить дом.
     – Не торопись тратить средства. И хотя цены у нас далеки от столичных, поверь – серебро тебе ещё пригодится. Потому-то и приглашаю в свой дом, коим служит эта старинная крепость.
     Указав на стоящую рядом Евдокию, стратиг добавил:
     – Знакомься – моя дочь. Она бредит столичной жизнью, и думается, что у неё не будет более удобного случая узнать о ней из уст столь женщины, молва о которой давно перешагнула границы державы.
     К этому времени порывы ветра усилились, а дождь стал накрапывать всё сильнее и сильнее. Начальник стражи, который уже распорядился уводить заключенных, вдруг засуетился и велел всем воротиться на пристань...
     – А ну, быстро взяли вещи госпожи Феофании и помните, что если кто из вас посмеет уронить что либо наземь, то я всем вам подыщу такой рудник, что в сравнении с ним даже адское пламя покажется вам дуновением райского ветра!
     Ободрённые таким обращением, преступники, взвалили тюки на плечи и со всех ног пустились к воротам крепости.
     – Дождь, однако, крепчает и всем нам стоит последовать примеру этих несчастных, если мы сами не желаем промокнуть, – сказал патрикий Андроник и, подойдя к стратигу, шепнул на ухо:
     – У меня есть ещё одно поручение басилевса, но о нём я сообщу тебе несколько позже...
     – Стратиг понимающе кивнул и пригласил всех следовать за ним в крепость. С корабля четверо рабов спустили патрикию носилки, но он не стал в них садиться, предпочитая идти рядом со стратигом и его дочерью, с которой не сводил глаз. Сначала все шли быстрым шагом, затем, когда с неба хлынул настоящий ливень, пустились бегом к воротам крепости. Дождь был столь силён, что за несколько минут все бегущие были мокрыми с головы до ног. Стратиг, отворачиваясь от порывов ветра, крикнул своим, чтобы те поднимали на ноги всех, кто умеет готовить еду.
     – Мы уже успел известить госпожу и в печах разводят огни. Не позже чем через час, всё будет готово! – отвечали ему.
     – Большего времени нам и не надо! Пусть сдвигают столы и принесут вина, чтобы мы могли в спокойной и непринуждённой обстановке, обсохнуть и подождать ужин!
      Стратиг отдавал распоряжения и выслушивал объяснения на бегу. Лишь вбежав под крышу трапезной палаты, которая примыкала к остальным постройкам, он и все остальные смогли перевести дух. Отряхивая мокрые платья, шутили и смеялись.
     Трапезная являла собой большой зал, посреди которого стоял длинный стол, уже накрытый скатертью. Во главе его, стратиг сел вместе с патрикием. Евдокия и Феофания поднялись наверх, чтобы привести себя в порядок, а мужчины расселись в соответствии с занимаемым при дворе стратига положением. Прибывших с патрикием людей рассадили немного поодаль, а его писарю, с которым патрикий был неразлучен даже за ужином, принесли скамью, чтобы, сидя сзади своего господина, он мог вовремя подать ему необходимый документ, если бы тому за столом вздумалось говорить о делах.

Глава 2
     По прошествии времени, достаточного для того, чтобы занять места за столами и перевести дух, слуги принесли вино, которое немедля разлили по чашам и кубкам, и среди собравшихся завязалась неспешная беседа, не имевшая какой-либо определённой темы и сводившейся к расспросам о последних новостях столичной жизни.
     В этой каменной трапезной, несмотря на высокие своды и мрачный, серый цвет стен, было тепло и уютно. Помещение освещали светильники — как те, что были прикреплены к стенам, так и те, которые снесли сюда с других комнат. Пламя свечей вздрагивало от каждого раскаты грома, и было слышно, как за окнами ревёт настоящая буря. Из всех присутствующих, не считая младших воинов да слуг, только один начальник стражи не сидел на месте и без конца выбегал во двор крепости. Порой он исчезал надолго, чтобы воротится в довольно грязном и неприглядном виде и снова исчезнуть с полудюжиной своих воинов, столь же мокрых и грязных, как и их начальник.
     В очередной раз, завидев появившегося в трапезной начальника стражи, стратиг пригласил его за стол, но тот, стряхивая со своего плаща воду, отрицательно мотнул головой:
     – О, если бы вы видели, что делается за стенами крепости! Море обрушивает на берег целые потоки воды, а ветер ревёт так, будто собирается восстать из пучины сам бог древних Посейдон!
     – Нам незачем видеть разгул стихии! Мы достаточно напуганы и теми раскатами грома, которые беспрерывно доносится до нашего слуха сквозь толщину крепостных стен! Однако же не послать ли нам за епископом? Думается, что во время разгула такой непогоды присутствие духовного лица за нашим столом будет весьма нелишним.
     – В такую непогоду было бы верхом неучтивости тянуть сюда епископа, подвергая тем самым риску его драгоценную особу...
     – Хорошо. Будь, по-твоему! Сегодня мы обойдёмся за столом и без его благословения, но, я вижу, что ты не торопишься присесть за стол, несмотря на моё приглашение. Что ты собираешься сказать в своё оправдание, дорогой Феодосий? Начальник стражи, подойдя к стратигу и, наклонившись к самому его уху, сообщил:
     – Только что к пристани подошло венецианское судно. Волнение на море столь сильно, что оно ударилось о галеру патрикия… Есть повреждения… Мои люди еле подтянули их верёвками к берегу...
     – Смелые эти венецианцы, если всё-таки, рискнули доплыть до пристани... размести их где-нибудь в крепости.
     Видя, что начальник стражи смущённо замялся, стратиг спросил:
     – Что там ещё?
     – Он упал в воду и едва не утонул, подтягивая вместе с нами к причалу венецианцев, – делая ударение на слове "он", сообщил Феодосий.
     – А как он оказался на пристани? Разве там недостаточно крепких рук? Да и что ты сам делал там, Феодосий? Разве в твои обязанности уже не входит повелевать?
     – Пока сам не сделаешь, то никто не сделает так как нужно.
     – Хорошо. Раз наш гость жив и здоров, то зови его к столу – сам видишь, его место незанято... да и ты, дорогой Феодосий, бросал бы эти пустопорожние хлопоты, да подсаживался к нашему дружному товариществу. Несмотря на всю твою отвагу, одному не перебороть стихии, а утро покажет нам, как и то, над чем придётся взгрустнуть, так и то, за что необходимо будет, возблагодарить Христа!
     Видя, что начальник стражи всё ещё переминается с ноги на ногу, стратиг-автократор поморщился и спросил:
     – Но, я вижу, ты молчишь, Феодосий. Что там ещё?
     – Дело в том, что, на борту этой посудины, которая удивительным образом добралась-таки до берега, помимо купца, находятся ещё шестеро паломников и сопровождающий их рыцарь. Они чудом избежали мечей Чёрного Герцога и я полагаю, что…
     – Ах, вот ты о чём! Не надо лишних слов, дорогой Феодосий! Зови рыцаря к нашему столу, да и купца с его людьми тоже! Что ни говори – эти венецианцы нам союзники, а союзников надлежит чествовать.
     – Не очень надёжные союзники, – шёпотом возразил патрикий Андроник, который всё это время говорил о чём-то со своим писарем и потому успел расслышать лишь последние слова. Не желая, чтобы его речь могла быть истолкована так, будто он, патрикий, не одобряет выбор императора ромеев, призывавших на помощь венецианцев, он поспешил тотчас пояснить сказанное:
     – У басилевса нет другого выхода, кроме как всячески потакать латинянам за их поддержку в предстоящей, войне с магометанами. Кроме того, Чёрный герцог сильно портит торговлю в Средиземноморье, и досаждает венецианцам не менее, чем нашим торговцам.
     – Я полностью согласен с тобой. Время славы уже осталось позади и нынче век соглашений, – не без грустив голосе ответил ему стратиг Никифор, разделяя как и выбор императора, и опасения связанные с тем, что вместе с латинянами в государство могла проникнуть и схизма, – Но ты, дорогой патрикий, что-то говорил мне о поручении басильвеса?..
     – Ах, да, дорогой стратиг, – начал, было, Андроник, но ответить не успел, так как в эту минуту в зал с шумом вошли несколько человек, впереди которых ступал внушительного роста мужчина. Дойдя до того места, где сидели патрикий со стратигом, он преклонил колено и к немалому удивлению присутствующих, довольно сносно заговорил по-гречески:
     – Я – рыцарь Вальтер из Лотарингии. Сопровождаю паломников к святым местам. За моей спиной стоит купец Джордано, на средства которого мы и отправились в этот далёкий путь.
     – Ты, рыцарь Вальтер, благочестивый витязь, а твой купец – самое воплощение щедрости, если один из вас вызвался послужить богоугодному делу, а другой ссудил вам средства для его осуществления. Но как вы оказались у нашего берега? Ведь остров лежит в стороне от морских дорог, ведущих в Константинополь?
     Теперь выступил вперёд купец Джордано.
     – Досточтимый стратиг, за время пути мы трижды попадали в бурю и дважды подвергались нападению норманнов. Всякий раз нам приходилось менять направление, и мы столько раз теряли из виду берег, что порою казалось – навсегда затеряемся среди бескрайней морской глади. Вчера мы встретили несколько кораблей, во главе которых был их, богом проклятый герцог. Поэтому нам пришлось повернуть на восток, чтобы не быть разграбленными. Правда, рыцарь Вальтер и монах Пётр, противились этому. Первый – как человек исключительной храбрости, а второй – как истинный рыцарь веры. Норманнов было более трёх десятков, и только мои слёзные просьбы удержали их от смелого но, несколько опасного для целостности моих товаров, поступка.
     – Действительно,– с живостью подхватил патрикий,– вы правильно поступили, что уклонились от боя с норманнами. За ними уже высланы корабли во главе с Великим друнгарием, помощником которого я и являюсь. Скорее всего, вы и встретили суда тех разбойников, которые спешили покинуть Эгейское море при известии о приближении императорских кораблей. Осмелюсь вас заверить, что в самом скором времени морские дороги станут намного безопасней, и мы по-прежнему будем рады видеть столь смелых и предприимчивых людей за своим столом, – добавил он.
     – Наполни эту чашу вином и отнеси её храброму монаху,– сказал служанке стратиг-автократор.– С тех пор как было восстановлено почитание икон, мне не приходилось слышать, чтобы иноки изъявляли желание проявлять подобную отвагу!
      По его знаку слуги, в роли которых выступали младшие воины крепости, тотчас принесли скамьи и столы. Рассадив новоприбывших, они начали сносить и им угощение.
     – А всё-таки скажи, что за товары на твоём судне, которыми ты дорожишь настолько, что не позволил рыцарю перебить норманнов? – полушутя спросил купца патрикий Андроник.
     – Стекло. Венецианское стекло,– отвечал тот, выразительно выговаривая каждое слово, подчёркивал тем самым значимость своего товара.
     – У меня есть как обычные стекла, так и цветные. Кроме того, я везу с собой то, что ещё ни разу не вывозилось из Венеции, а именно – зеркала. Должен заметить, что получить разрешение на их вывоз стоило мне больших трудов. Вот эти–то зеркала я и намерен продать в Константинополе за хорошую цену.
     – Зеркала? – с удивлением переспросил патрикий.
     – Да-да! – с живостью ответил купец, – я закупил два десятка превосходных зеркал изготовленных из лучшего стекла и покрытых тончайшей плёнкой серебра, так, что отражённый ими свет ничуть не уступает яркости падающих на него лучей..
     – У тебя дорогой товар,– уважительно сказал ему патрикий и, обернувшись к своему писарю, спросил:
     – Ты слышал, мой дорогой учитель? Зеркала! Стеклянные зеркала, о которых было столько слухов, уже везут в Константинополь! Роскошь богов постепенно становится доступной и для нас – простых смертных! Что ты на это скажешь?
     Старик, в ответ только усмехнулся. Было видно что, он не желает говорить после того, как по поводу зеркал уже высказался его господин. Но всё же ответил:
     – Это не тот товар, пользование которым служит спасению душ. Стекло… Обычное стекло, испорченное тем, что покрыто серебром, о чём и поведал нам всем господин купец.
      – Испорченное? Ты сказал "испорченное"? – переспросил его патрикий. – Мой наставник и учитель, человек старой закалки и, похоже, давно уже не воспринимает новшеств, если так неодобрительно отзывается о последнем достижении венецианских мастеров, – словно извиняясь за сказанное слугой, произнёс он, на что старик возразил:
     – Нет, мой господин. Стекло это чудесное изобретение, и когда я смотрю сквозь него на улицу, то вижу и радость жизни и лица друзей, проходящих мимо окон моего дома. Но всё портит серебро – стоит добавить в это стекло немного серебра, и в его отражении я уже не вижу радостей жизни, не вижу друзей. Я начинаю видеть только себя.
     Длительное молчание было ответом на слова старого писаря. Каждый из присутствующих глядел в свою чашу, и в этом молчании чувствовалось невольное согласие с его словами.
     Но вот, по знаку стратига, всем вновь наполнили кубки, и он, нарушая тягостное молчание, предложил выпить за единение церквей. Надо сказать, что, глубокая пропасть, пролегшая между Ватиканом и Константинополем со времён вселенского собора, в те времена ощущался лишь на самых верхах средневекового общества. Средние же слои населения запада и востока, не говоря уже о простонародье, как и прежде, считали себя членами одной, большой христианской семьи.

Глава 3
      Вследствие выпитого, обстановка за столом стала непринуждённой, тем более, что слуги начали подносить и горячие кушанья, которые наспех готовились в печах и за приготовлением которых зорко следила сама хозяйка. Когда же всё наладилось, и пустующий стол был завален разнообразной едой, она и сама спустилась к присутствующим.
      Жену стратига-автократора почтительно приветствовали вставанием со своих мест и поклонами.
     – А где же наша дочь? Где моя милая Евдокия? – спросил её Никифор.
     – Закрылась в своих покоях с этой... аристократкой, – сделав недовольное выражение лица, ответила та, садясь за своё место и расправляя платье.
     – Вот как? Мне кажется, ты уже успела невзлюбить нашу знатную гостью.
     – Я наслышана о похождениях этой шлюхи, – нисколько не смущаясь присутствующих, отвечала та, – поверь, она и здесь заведёт шашни, потому мне и не нравится, что ты, в первый же день, позволил нашей дочери сблизиться с нею.
     – А я не понимаю строгости твоих суждений, дорогая супруга, – благодушно отвечал ей Никифор, так как выпитое вино имело обыкновение смягчать его суровую натуру.
      – Да что же тут не понять? Чему хорошему может научиться наша дочь у женщины, которая вместо того, чтобы думать о замужестве, перебрала десяток любовников лазивших к ней в окно, а напоследок завела себе и любовницу? Чему может научиться наша Евдокия у женщины или девушки (не знаю, даже, как её и назвать), которой случалось позорить свой род, нося мужское платье, ездя верхом на коне и держа в руках оружие?.. Кстати, вот и они – легки на помине! Теперь ты и сам можешь полюбоваться на свою дочь: общение с госпожой Музалон уже начинает приносить свои сомнительные плоды!
     В эту минуту на ступенях каменной лестницы, показалась Евдокия. Спускалась она к гостям вместе с госпожой Музалон, и взоры всех присутствующих в один миг направились в их сторону. Действительно, зрелище было таково, что на него стоило взглянуть, даже людям весьма равнодушным к мирским радостям: на Феофании было надето тяжёлое бархатное платье вишнёвого цвета, которое под светом прикреплённых к стене факелов, переливалось доброй сотнею оттенков. Строгий его покрой как нельзя лучше шёл и к её лицу, и к её годам. Евдокия же, напротив, была одета в полупрозрачное платье из какой–то удивительно лёгкой на вид ткани. Его покрой был настолько смел, что среди собравшихся мужчин пронёсся восторженный шёпот. Более всех, обрадовался увиденному патрикий Андроник. Он поднялся со своего места, подал руки Евдокии и Феофании и самолично подвёл их к столу.
     Предвидя вопросы строгой своей матери, дочь радостно защебетала:
     – Ах, мама, мама! Если бы ты видела, какие дорогие наряды привезла с собой Феофано! Я никогда не думала, что на свете могут быть такие роскошные платья!
     – Потому–то ты и поспешила надеть на себя одно из них? – спросила мать строгим голосом, ибо от её внимания не укрылось то, что Евдокия уже назвала гостью не Феофания, а Феофано, словно говорила о своей давней подруге.
     – Но, ведь она мне его подарила...
     Сама же Феофания, видя с каким откровенным неодобрением отнеслась мать к новому наряду Евдокии, поспешила сказать:
     – Это платье как нельзя более подходит к лёгкому и открытому характеру твоей дочери, и, видя её восхищённые глазёнки, я не могла удержаться от того, чтобы не отдать его столь милой и привлекательной девушке.
     – Госпожа Феофания совершенно права,– поспешил поддержать её патрикий Андроник, – сейчас все знатные девушки столицы носят платья из подобных тканей и подобного покроя. Отрадно видеть, что даже в наш век, в век возвращения к патриархальным устоям, мода по-прежнему сохраняет то замечательное свойство, что не стоит на месте.
      Справедливости ради, надо сказать, что платье, которое надела юная Евдокия, представляло собой удивительное творение безызвестного портного, умудрившегося из большого по размеру куска тончайшей и полупрозрачной материи смастерить нечто, что формально имело вид одежды, но по сути своей было совершенно незаметно на теле. Только тени от многочисленных складок служили защитой Евдокии от нескромных взглядов сидящих мужчин.
     Мать подозвав к себе дочь, прошептала:
     – Ничто так не разочаровывает мужчин, как женское легкомыслие, которое более всего выражается в следовании дурным привычкам. Удивительно, но чем более красивей женщина, тем более разочарование вызывает в ней отсутствие ума и хорошего вкуса. То, что охотно бы простилось дурнушке, красавицам не прощается никогда.
     – Но, я не красавица, мама,– обиделась Евдокия,– и потому мне не остаётся ничего другого, как блеском шелков сглаживать свою природную простоту.
      Мать хотела ещё что-то выговорить своей дочери но, видя, что за столом все, включая собственного мужа, решительно были на стороне Евдокии, раздумала и, поспешив сменить тему разговора, обратилась к гостье:
     – Надолго ли ты приехала к нам? Я слышала, что ты не очень хотела посетить далёкий от столицы остров?
      Патрикий Андроник, чувствуя, что за внешней любезностью этих слов кроется плохо скрытая неприязнь, насторожился. Вместе с Феофанией он защитил Евдокию от материнского гнева и теперь спешил вмешаться, чтобы защитить от гнева теперь уже Феофанию.
     Он рассмеялся и, словно желая поставить точку в затянувшемся споре, воскликнул:
     – Господа! Вы же знаете нашу столичную жизнь: столь красивой женщине, коей является госпожа Музалон, трудно избежать козней завистниц. Одного её неосторожного слова оказалось достаточным, чтобы любительницы мелких козней и грязных сплетен тотчас исказили его смысл. Вот с тем, чтобы уберечь её от этих самых козней, басилевс и распорядился предоставить ей место жительства в подведомственных вам владениях.
     – Ах!.. Это всего лишь для того, чтобы избавить её от недоброжелательности завистниц? – многозначительно, произнося слова нараспев, переспросила жена стратига.
      – Именно так, – улыбаясь и сопровождая свои слова лёгким поклоном, ответил ей патрикий Андроник, – именно забота о вдове известного человека, двигала басилевсом, когда он принимал это решение.
      Наклонившись к уху стратига-автократора и, по-прежнему сохраняя улыбку на лице, он прошептал:
     – Я не думаю, что пребывание госпожи Музалон на острове будет продолжительным – поживёт год-другой, наберётся ума, и вернётся в столицу.
     Сама же госпожа Феофания, повидавшая в своей жизни и не такое к себе отношение, весьма спокойно восприняла слова хозяйки. При этом, она ничем не высказала обиды, тем более, что среди присутствующих было, по крайней мере, ещё два человека, которые почувствовали к ней живейшее расположение.
     Первым из них был, конечно же, начальник стражи Феодосий. Всё ещё мокрый, он, как истинный полководец, поспешил занять, наиболее удобное место – сразу стал за спиной гости и принялся прислуживать, будто не доверял подобную работу слугам. Такое положение давало ему повод беспрестанно обращаться к госпоже Музалон.
     Вторым был рыцарь Вальтер, который сидел напротив очаровательной гречанки и не сводил с неё глаз. Как и начальник стражи, он тоже стремился завладеть вниманием Феофании, хотя занимал место менее выгодное, чем то, которым располагал его соперник. Образная, грубоватая, но не лишённая любезности его речь, пришлась по вкусу не только госпоже Музалон, но и всем присутствующим. Постепенно короткие обычные фразы стали перерастать в живой и непринуждённый разговор.
      Патрикий Андроник, стратиг Никифор, его супруга и дочь, равно как и многие другие присутствующие, с любопытством наблюдали за состязанием двух мужчин в учтивости. За столом было достаточно шумно, все старались притиснуться поближе, чтобы не упустить слова из их разговора. Только отважный монах да паломники, скромно сидели за дальним столом и вели там свою, неторопливую беседу.
      В этом соперничестве чаша весов постепенно начинала клониться в сторону рыцаря. Феодосий всё более терял уверенность, всё чаще кашлял в кулак и делал долгие перерывы в речи, словно для того, чтобы подыскать слово поучтивей и поизящней. Он краснел, смущался и, наверное, поэтому рыцарю, в конце концов, удалось переключить внимание госпожи Музалон на свою особу.
     Желая закрепить эту маленькую победу, он, оглянувшись вокруг, воскликнул:
     – Как жаль, что нет оруженосца и менестреля Жака! Я бы приказал ему сочинить что-нибудь в твою честь, благородная госпожа Феофания!
     – А действительно! Мне сразу показалось странным, что ты, рыцарь, оказался здесь без слуги, – заметил патрикий Андроник.
     – Беднягу смыло за борт, ещё тогда, когда мы проходили Мальту, – спокойно отвечал тот, будто речь шла о чём-то естественно и обычном для бывалого человека, каким он, без сомнения, считал себя, и каким хотел показать себя окружающим.
     – Ну, это поправимо, – вмешался в разговор стратиг, – в нашей крепости проживает некий Грааль – он тоже из страны франков. Я определил его к одному из моих гостей, но, так как тот в Граалевой службе не нуждается, с удовольствием предаю его твоим заботам, рыцарь. Мне кажется, что под стрелами турок и палящим солнцем пустыни, он будет в большей безопасности, чем на нашем острове, где ему рано или поздно оторвут голову за ночные проделки. К тому же, ему не мешает посетить святые места. Может быть, это направит его душу на путь истинный, ибо я начинаю подозревать, что он давно не в ладах с церковью.
     – Может не стоит отдавать Грааля? Если рыцарю нужен слуга, то нетрудно найти расторопного и сметливого человека. Номад может обидеться.– сказал осторожный Феодосий.
     – Полагаю, что номад не имеет право на обиду, коль сам же отверг приставленного к нему слугу. Полагаю так же, что мы вправе снова распорядится Граалем по своему смотрению.
     Сказав это, стратиг Никифор, ухватив за руку одного из слуг, сказал:
     – Ну-ка, сбегай и приведи сюда нашего сладкоголосого менестреля!
     Наклонившись к патрикию, пояснил:
     – Чтобы спасти жизнь этому проходимцу, мне пришлось запереть его в крепости, так как за этим бабником в городе уже началась настоящая охота.
     Не прошло и несколько минут, как в зал привели худощавого молодого человека с арфой в руках. Плащ его был собран в складки и свисал наподобие тоги римского сенатора, а тёмные кудрявые волосы и большие глаза, делали его похожим на античного Орфея, остатки мраморных статуй которого, можно было разыскать, если побродить среди старых развалин.
     Он настороженно смотрел на гостей стратига Феодосия.
     – Послушай, дружище! Мы тут подумали и решили, что пора кончать с этой твоей, как бы сказать помягче... неопределённостью в жизни. В первый раз тебе явно не повезло с господином, но к твоей чести (и к твоему оправданию) нужно сказать, что не только ты пал жертвой его неуживчивости – мы сами терпим определённые неудобства от нашего гостя, но другой наш гость – твой соотечественник, рыцарь Вальтер, не так давно лишился оруженосца, а ему ещё предстоит далёкий и опасный путь к Святой земле. Мы полагаем, что в его лице ты сможешь найти не только заботливого господина, но и покровителя, если согласишься носить его щит и хранить его оружие. Конечно, как человек свободный ты можешь и отказаться от предложенной тебе чести, но помни о том, что выбор у тебя невелик: либо ты сидишь в моей доме до конца своих дней, чтобы не быть убитым где-нибудь в тёмном переулке, либо поступишь в услужение столь благочестивому господину, коим является рыцарь Вальтер из страны франков.
     – Но, досточтимый стратиг, ты ведь должен помнить, что, как человек благородный я...– начал было говорить Грааль, но стратиг оборвал его на полуслове.
     – Пустяки! Нет на свете более достойного занятия, чем служить человеку ещё более благородному, чем являешься сам! Быстро преклони колено перед рыцарем и поклянись ему в верности. В ответ он поклянётся защищать тебя и все мы будем считать твою судьбу устроенной. Впрочем, у досточтимого рыцаря Вальтера могут быть вопросы?
     Рыцарь Вальтер внимательно оглядел стоящего менестреля.
     – Ты говоришь, что являешься благородным человеком. Охотно верю, тем более, что твои слова подтверждаются речью досточтимого стратига-автократора. Но мне хочется знать, что столь благородный человек делает на забытом богом острове? Дело в том, что у нас в Лотарингии благородные люди не расхаживают с арфою в руках, а носят оружие и доспехи,– насмешливо спросил он.
     Грааль повернул в его сторону голову и, сопровождая свои слова поклоном, ответил:
     – В своё время и мне доводилось держать в руках оружие, но должен сказать откровенно: воспевать чужие подвиги мне показалось более безопасным занятием, чем творить их самому.
     При этих словах все присутствующие рассмеялись, а рыцарь Вальтер, расхохотавшись громче всех, сказал:
     – Я вижу, что ты честный малый и эта твоя откровенность подкупает меня настолько, что я, пожалуй, возьму тебя на службу. Возьму, хотя бы для того, чтобы время, отведенное мне Господом в подлунном мире, в твоём обществе шло несколько веселее, чем оно тянулось до сих пор.
     – Ты хотел сказать, досточтимый рыцарь, что готов оказывать мне покровительство? – не то поправил, не то спросил его Грааль.
     – Ну... если тебе как человеку благородному угодно считать это покровительством, то можешь так и считать, однако же, помни, что мне нужен не капризный вассал, и даже не добрый слуга. Мне нужен верный соратник. Кроме того, мне нужен человек, хорошо знающий не только город Константина (я намерен провести там некоторое время в ожидании того, пока соберутся остальные паломники) но и пути на Восток.
     – Если мне не изменяет память, то, прежде чем попасть к нам на остров, Грааль некоторое время жил в столице. – перегнувшись через стол, сообщил рыцарю стратиг Никифор.– Что же касается пути на Восток, то с него трудно сойти – не проходит и месяца, чтобы к Святой земле не отправлялся отряд – добавил он.
     – Между басилевсом и султаном о том есть крепкий уговор.– сказал патрикий.
     – Однако же, жалобы на грабежи и притеснения столь часты, что в действенность этого уговора не очень верится.– заметил Феодосий.
     – Это правда. – согласился патрикий, – И потому я рад, что среди паломников – рыцарь из страны франков.
     Сам же Грааль, видя, что все с интересом следят за его действиями, как человек разумный, сознавая всю справедливость слов стратига, и всю выгоду сделанного им предложения, подошёл к рыцарю Вальтеру и, по обычаю всех франков, опустившись на одно колено, протянул руки и дал клятвенное обещание служить до конца своих дней и быть верным вассалом. В ответ рыцарь Вальтер поклялся оказывать ему защиту и покровительство.
     Всё произошло достаточно торжественно и вместе с тем быстро. По случаю обретения рыцарем нового слуги и по случаю обретения этим слугой нового господина все дружно выпили.
     Происходящее на некоторое время отвлекло собравшихся от наблюдения за состязанием двух мужчин за благосклонность госпожи Феофании. Похлопав Грааля по плечу и усадив рядом, лотарингец сказал:
     – Я вижу – ты дружен с музой, раз в твоих руках арфа. Спой нам что-нибудь в честь очаровательных дам, – попросил его он весьма довольный, что так скоро обзавёлся не только новым оруженосцем и соотечественником, но ещё поэтом и музыкантом.
     Грааль поднял с пола свою лютню, настроил её, и красивым звонким голосом начал петь известную в здешних краях песенку про синие глаза и сердечную тоску. Песня пришлась по душе многим собравшимся, и некоторые в полголоса даже пробовали подпевать. Один лишь рыцарь Вальтер не выражал особого восторга по поводу пения своего свежеиспеченного слуги. Дождавшись, когда смолкнут последние аккорды песни, он нетерпеливо выхватил арфу из рук Грааля.
     – Нет–нет! Это совсем не то!.. Это вовсе не та песня, которая способна тронуть сердца женщин! Сейчас я сам спою в честь благородных дам! – с этими словами он, неумело перестроив арфу, провёл рукой по её струнам и неожиданно для присутствующих запел грубым голосом столь же грубую песню, очевидно сочинённую им самим в редкие минуты вдохновения:

     Когда грехом мы душу губим,
     Не думая про судный час,
     Мы забываем — как все люди -
     Расплата поджидает нас.

     Но за гордыню в наказанье,
     (Минует нас и смерть и кровь)
     Судьба пошлёт лишь испытанье,
     Имя которому — любовь.

     Досель смиренный и учтивый,
     Пример на службе королю,
     Теперь я буйный и спесивый,
     Безумством дерзости горю.

     За её взгляд, за её губы,
     За её страстный, нежный взор,
     Готов я выбить Змию зубы,
     Нести лишенья и позор.

     Но нынче не врагом пленённый,
     В цепях любви влачу я дни.
     Ничем я прежде не стеснённый,
     Стал я рабом своей любви.

     Бегу я от своих страданий,
     Со мною меч и добрый конь.
     Разделит трудности скитаний
     Неразделённая любовь!

     Несмотря на то, что рыцарь пел песню на своём языке, благодаря переводу патрикия, слушатели не только поняли смысл незнакомых слов, но даже уловили некоторую глубину содержащихся в них мыслей. Правда, далее песня рыцаря всё более начинала походить на ту, которую пропел перед ним Грааль, и закончилась почти таким же куплетом:

     Сражён стрелой в стране далёкой,
     Не битвы вспомню, не друзей.
     Перед своим последним вздохом,
     Я буду вспоминать о ней.

     Первая захлопала в ладоши Евдокия – именно для неё старался патрикий, переводя слова песни, затем, примеру Евдокии последовали и остальные. Рыцарь Вальтер обвёл взглядом гостей и, довольный произведённым впечатлением, вернул арфу Граалю.
     Надо сказать, что этой своей незатейливой песней, напрочь лишённой как музыкальных глубин, так и поэтических высот, он окончательно расположил к себе госпожу Феофанию, оставив безутешным начальника стражи, который всё это время стоял за спиной опальной аристократки и со словами "госпожа Феофано!", то подливал в её кубок вино, то подвал какое-нибудь блюдо.
     – Оказывается, что среди добродетелей нашего гостя не только храбрость и благочестие, но и поэтический дар,– заметил патрикий Андроник, обращаясь к стратигу.
     – Он очень мил,– заметила, в свою очередь, его супруга.
     Никифор, при этих словах жены, поморщился.
     – Удивляюсь тому, дорогая, что ты не можешь простить дочери вольность в покрое какого-то платья, зато с живостью приветствуешь довольно легкомысленную песенку заезжего франка.
     Он ещё что-то хотел добавить, но в эту минуту в самом конце зала показался человек в одеянии весьма странном. Настолько странном, что он сразу же привлёк внимание гостей – даже паломники подняли головы и уставились на него, едва он дошёл до середины зала. Был он невысокого роста, моложав – на вид ему было не более тридцати лет. Весь облик его говорил о том, что это – сын далёких степей, неизвестно каким образом оказавшийся на острове. На нём была затейливым образом вышитая льняная рубаха, заправленная в широкие шёлковые порты, которые обычно носили кочевники. На поясе висела кривая сабля в отделанных серебром ножнах, но более всего удивляли не эти одежды и снаряжение дикаря, а багряного цвета сапоги. Носки их до смешного были круто загнуты вверх, но всё же цвет поражал более всего.
     – Кто это? – полушёпотом спросили одновременно Феофания и рыцарь Вальтер, но прежде чем начальник стражи, откашлявшись в кулак, успел произнести своё привычное: "госпожа Феофано, это..."– бойкий Грааль, опередил его, поспешая пояснить сидящим:
     – Никто здесь не знает его настоящего имени, а если кто знает, то не назовёт его. Он – гость стратига-автократара. У нас все зовут его номадом, что означает кочевник. Правда, я несколько раз слышал в церкви, как его называли Михаил, однако не думаю, что это его настоящее имя.
     Грааль говорил о вошедшем с достаточным оттенком почтения, и даже слово "номад" произнёс на латинский манер: "nomad".

Глава 4
     Между тем, вошедший, не здороваясь ни с кем, обвёл взглядом сидящих, словно искал кого-то и, остановив его на Граале.
     – Так вот оно что... Мой Грааль уже служит приезжим.
     Некоторое время он смотрел в глаза певцу, затем перевёл взгляд на стратига-автократора и, обойдя столы, сел на единственное пустое место, которое, как все теперь поняли, предназначалось для него.
     – Как успел доложить всем нам Феодосий, ты проявил смелость и старание.– сказал стратиг Никифор.– При этом, заставил меня поволноваться – море не прощает безрассудства и неосторожности.
     – У меня нет слуг, которых я мог бы послать к берегу, чтобы помочь людям. Как христианин, я не мог оставаться безучастным в тот миг, когда христиане боролись со стихией.
     – Но, не моя вина, что ты прогнал от себя Грааля…
     – Да, я прогнал его, как совершено бесполезного человека, однако не следовало отдавать его, не спросив перед этим, моего позволения. Да, я прогнал Грааля, но, как господин, я волен прогонять от себя тех, кого считаю нужным прогнать, равно как, простить и принять провинившегося обратно. – Стратиг-автократор развёл руками.
     – Ну, знаешь ли… Твоё неудовольствие всеми было воспринято, как нежелание иметь возле себя слугу. Пользуясь тем, что рыцарь Вальтер, остался без оруженосца, я решил сопроводить к нему отвергнутого тобою певца.
     – И я в очередной раз унижен на твоём острове. Такого оскорбления мне не доводилось терпеть с того времени, когда был лишён благосклонности басилевса.
     – Есть на свете такая порода людей, которые, ещё не произнеся ни единого слова, способны испортить настроение сидящим одним только своим появлением.
     Так было и в этом случае. Не успел номад появиться в зале, как мигом улетучилась та непринуждённая и весёлая обстановка, которая царила под его сводами.
     Теперь Номад, как называл его Грааль, сел рядом с госпожой Феофанией и напротив рыцаря Вальтера. Он равнодушно скользнул взглядом по лицу красивой женщины, а на остальных гостей внимания вовсе не обратил, показывая своим поведением, что в связи с неудовольствием, его привлекает еда, а вовсе не собравшееся общество. Он деловито пододвинул себе миску, нетерпеливо перебрал пальцами в воздухе, разглядывая с какой стороны сподручней всего дотянутся до куска хлеба, и по ошибке поспешил отпить из чаши госпожи Музалон, что повергло присутствующих в немалое смущение.
     Не смотря на эту вольность, из всех сидящих, пожалуй, только в одной госпоже Музалон, он не вызвал неприязни, что было хорошо видно по выражению её лица: она, сдерживая улыбку следила за всеми его движениями, как обычно следят дети за движениями фокусника.
     Начальник стражи и рыцарь переглянулись, словно почувствовали в появившемся человеке соперника. Не произнеся ни единого звука и разве что, обменявшись взглядами, они объединились в своей неприязни к нему.
     Чтобы как-то разрядить возникшую напряжённость, вызванную появлением номада и его неучтивыми речами, хозяйка обратилась к рыцарю Вальтеру с просьбой немного рассказать о себе.
     – У нас не часто гостят благородные люди из далёких стран, поэтому моё любопытство имеет все основания быть удовлетворённым, – пояснила она свою просьбу.
     По лицу рыцаря Вальтера пробежало некоторое смущение, после чего лицо его расплылось в довольной улыбке. По всему было видать, что он немало повидал на своём коротком веку, знал себе цену и ему всегда было что рассказать слушателям.
     – Должен огорчить тебя, досточтимая хозяйка – я не настолько знатен, чтобы похваляться своей родословной, хотя все мои предки достойно несли службу при дворах знатнейших из знатных. Вы будете смеяться, но одно время мы были настолько бедны, что не могли приобрести приличное вооружение. Когда я вырос и решил по примеру всех моих предков, жить с мечом, то мне пришлось поступить на службу простым воином, всё богатство которого состояло из старого панциря да меча, милостиво выданных мне сюзереном. Впоследствии, я оставил господ и стал странствующим рыцарем – одним из множества смельчаков, которые разъезжают по дорогам и зарабатывает на жизнь собственной отвагой. Я свой недолгий век, помимо императора, я успел послужить и воеводе Баварскому и воеводе Лотарингскому.
     – Есть ли у тебя дом и семья?
     – Вследствие своих бесконечных странствий, я лишён такого счастья как семья и покой, и по правде говоря: не часто над этим задумывался...
     – Ну, это дело поправимое! – усмехнулся стратиг-автократор. – Ты, рыцарь, ещё не стар. Ты полон сил и у тебя впереди целая жизнь, в которой найдётся место и подвигам и покою!
     – А вот я не согласен. Жизнь человека, предавшегося странствованиям, постоянно в опасности. Насколько мне известно, среди людей такого рода занятий долгожители встречаются редко. – заметил молчавший до этого номад.
     Сказал он свои слова не спеша, чтобы франку был хорошо понятен их смысл. Рыцарь Вальтер, всё понял. Лицо его тотчас залилось краской – в словах номада послышался скрытый вызов.
     – Ты прав. Те из нас, кому посчастливилось выжить, возвращаются калеками к родному порогу и живут на подаяние сердобольных горожан. Но я умею зарабатывать на кусок хлеба не только мечом, но и искусством врачевания, и потому не боюсь немилостей судьбы. Даже сейчас, спустя множество лет, я помню многое из того, чему учил меня лекарь, к которому приставила меня моя матушка для обучения: например глядя на твои порезанные руки я с полным основанием могу посоветовать немедленно перевязать небольшие и кажущиеся неопасными раны, так как всегда есть опасность воспаления, последствия которого могут быть весьма и весьма плачевными.
     Это ответ не понравился номаду:
     – Ты напрасно похваляешься своими познаниями. Если ты это делаешь с целью произвести впечатление на меня, то должен сказать, что в моём мнении все нынешние лекари – негодяи и мошенники. В своё время, один из таких умников разрезал опухоль моему отцу, от чего тот и умер.
     Окинув оценивающим взглядом рослую фигуру рыцаря, он добавил:
     – Это хорошо, что ты не пошёл по тому пагубному пути, на который толкала тебя сердобольная матушка.
     Сказав это, он вторично отпил из чаши госпожи Музалон, которую перед этим наполнила прислужница. За столом опять воцарилось молчание. Все ждали что на это скажет лотарингец, приложивший столько усилий чтобы добиться расположения ссыльной аристократки, но жена стратига-автократора снова поспешила вмешаться:
     – Ты говоришь, что успел побывать в разных землях и послужить знатным правителям. Неужели ты, господин Вальтер, так и не нашёл себе сеньора, при дворе которого мог бы служить и который мог бы обеспечить тебя в соответствии с теми подвигами, которые тебе же на роду написано совершать?
     Рыцарь Вальтер, который с чувством досады уже подвинул к себе чашу и собирался Что-то сказать грубому номаду, подавил-таки в себе гнев.
     Он повернулся к хозяйке и ответил:
     – Я – бедный, странствующий рыцарь, и все мои удачи состоит лишь в неудачах моих соперников.
     – Ага! Стало быть, перед нами один из тех доблестных молодцов, о которых так восторженно отзывается людская молва, – заметил патрикий Андроник. – если я не ошибаюсь, и, если я тебя правильно понял, то ты, господин Вальтер, зарабатываешь на жизнь участием в турнирах?
     – Именно так, досточтимый патрикий, – наклонив голову, ответил тот.
     – Турниры? Рыцарские турниры? Господи, это так прекрасно! Не мог бы ты рассказать подробней о своей жизни и своих воинских удачах? – воскликнула Евдокия, глаза которой разгорелись огнём любопытства и восхищения.
     Рыцарь Вальтер, смущённо развёл руками, однако ответил: – Надо сказать, что жизнь на Западе нынче полна приключений. От Пиренеев до самой Балтики благородное общество захлестнуто волной всевозможных увеселений. Ристания, скачки и прочие состязания не в диковинку теперь даже в самых отдалённых графствах. Редкий правитель города отказывает себе в удовольствии устроить турнир, на котором в честь благородных дам, рыцари с утра до вечера не ломали бы копья к радости оружейных мастеров. Как я уже говорил, мне доводилось, и под своим именем и под именем вымышленным, участвовать в турнирах. В Равенсбурге и Льеже, Париже и Реймсе многие рыцари, выбитые из седла моим ударом, надолго запомнят непритязательное прозвище "Голяк". К сожалению, в вашей стране подобные состязания не часто устраиваются. Я слышал, что только на столичном ипподроме по-прежнему кипят бурные страсти да льётся благородная кровь?
     – Это, наверное, оттого, что войны в здешних краях столь часты, что у местных мужей, доблестью которых отвращена угроза вторжения магометан в Европу, просто недостаёт времени, чтобы предаваться пустопорожним забавам,– снова подал голос номад.
     Если после первых словесных стычек, между номадом и лотарингцем, собравшиеся настораживались, то теперь все замерли в ожидании гневной отповеди, которой по всем правилам приличия должен было ответить лотарингец.
     – Будь я проклят! За два года я от него слышал вчетверо меньше слов, чем он только что соизволил произнести,– шепнул Грааль своему новому господину.
     – Он дерзок до неприличия, но я не дам ему радости испортить этот чудесный вечер.– ответил ему рыцарь Вальтер и, обратился к Номаду с подчёркнутой учтивостью.
     – Ты берёшь на себя смелость слишком резко судить об обычаях в Европе. Ежели своими словами ты хотел всего лишь упрекнуть благородное рыцарство в том, что оно не спешит оказать помощь братьям по вере, то я пойму твою досаду, хотя в оправдание позволю себе заметить, что и ты сам предпочитаешь радости этого стола трудностям похода на Антиохию. Не соблаговолил бы ты назвать мне своё имя?
     Номад отодвинул от себя миску и оценивающе оглядел рыцаря.
     – Меня здесь все зовут "номад". По воле басилевса я – гость стратига-автократора и его благоверной супруги. По этой причине я не в походе и все мои подвиги заключаются в том, что час назад я чуть не утонул, подтягивая вместе с простолюдинами ваше судно к берегу. Это случилось в тот самое время, когда вы, бросив корабль, поспешили к очагу сушить свои платья.
     – И, тем не менее, если первые твои слова о врачевателях были отчасти справедливы, то вторая твоя речь – касательно рыцарских забав, мне пришлась не совсем по душе. И дело вовсе не в том, что твоя милость дважды изволила отпить из чаши госпожи Музалон, не сочтя при этом за труд даже принести ей извинение, а в том, что если бы представилась возможность, то я бы сумел доказать, несомненную полезность рыцарских состязаний, которые развивают силу, ловкость и быстроту движений, так необходимых каждому воину.
     Пока номад, откинувшись назад, соображал, что ему ответить на столь изысканную и вместе с тем вызывающую речь рыцаря, патрикий, наклонившись к стратигу, спросил:
     – А что, собственно говоря, этот человек делает за столом? Мне помнится что, в твои обязанности вовсе не входило содержать его под кровом своего дома?
     – А где прикажешь его содержать? Он совершенно не приучен готовить еду, и приходится кормить его за своим столом, иначе он попросту умрёт с голоду.
     – Вот как раз о нём у нас и будет важный разговор.
     – Давай поговорим об этом завтра, дорогой патрикий. Cытный ужин не располагает к обдумыванию дел государственной важности, – ответил стратиг Никифор, многозначительно указав при этом взглядом на дочь и жену, которые сидели рядом.
     Вскоре он и вовсе поднялся из-за стола, давая тем самым, понять, что официальная часть ужина окончена. Однако, гости тоже не собирались засиживаться и вслед за стратигом начинали подниматься со своих мест. Госпожа Музалон, которая с появлением номада всё время разглядывала его, как разглядывают понравившуюся статую, уловила его встречный взгляд и улыбнулась. Она едва не протянула ему руку на прощание, и поднявшись из-за стола, отправилась в отведённые ей наверху покои.
     Патрикий Андроник, пользуясь всеобщей неразберихой, быстро подошёл к Евдокии, которая собралась подниматься вслед за Феофанией. Он задержал её, и со стороны было видно, как загорелись огоньки в глазах девушки и, с каким смущением, сановный вельможа торопливо говорил ей какие-то слова, словно боясь, что их кто-либо может услышать, или страшась того, что девушка, смеясь, упорхнёт от него, как беспечная птичка.
     Рыцарь Вальтер и начальник стражи, приложившие в этот вечер немало усилий для того, чтобы добиться благосклонности госпожи Феофании, с чувством нескрываемой горечи глядели вслед им обеим. От них, конечно же, не укрылось легкомысленное поведение аристократки, с лёгкостью переключавшей своё внимание с одного мужчины на другого. Покидая стол гостеприимных хозяев, рыцарь Вальтер сказал своему новому слуге:
     – А вот тебе и первое поручение, Грааль! Завтра же узнаешь, с какой стороны дома находятся окна комнаты, в которой будет жить госпожа Музалон.
     – Должен заметить, что прелести очаровательной гречанки не только свели с ума тебя, мой дорогой сеньор, но весьма сильно затронули и мою чувствительную душу.
     – Уж не хочешь ли ты сказать, что посмел влюбиться в госпожу Музалон?..
     – Именно это я и хотел довести до сведения твоей милости. Но я выполню твоё поручение и буду со всем старанием петь под её окнами потому, что относительно госпожи Музалон до некоторого времени наши намерения совпадают. В дальнейшем же, это будет единственным случаем в жизни, когда я стану желать своему сеньору более поражения, нежели победы.
     – Однако-же ты наглец! – только и смог вымолвить рыцарь, с любопытством разглядывая своего оруженосца.
     – Осмелюсь напомнить, что я человек благородный, а посему являюсь тебе вассалом, нежели просто слугой, которого можно бранить когда вздумается или таскать за волосы.
     – И что из этого следует?
     – Из этого следует то, что я смиренно прошу не употреблять применительно ко мне слов, которые могут быть оскорбительны для слуха твоего слуги.
     Сказав это, Грааль слегка склонил голову, что означало: он, конечно же, чтит в собеседнике сеньора, но, вместе с тем, устанавливает этим лёгким поклоном, границу дозволенного в их отношениях...

на главную