А.Нехристь. Огнян. Мир счастливых

О Г Н Я Н. М И Р С Ч А С Т Л И В Ы Х

„Огнян. Мир Счастливых” — первая из трёх книг, повествующего о событиях на Руси в начале XI столетия. Действие происходит в Киеве, где любимец опального князя Святополка вхож в общество разных по своему общественному положению людей. Дружба и любовь — отныне всё, чем заняты его мысли, и не предполагает он, что непросто будет сохранить дружбу с теми, кто стал ему близок и дорог — ведь дни Володимира сочтены, а на смену им грядут времена Святополка — времена заговоров и тайных убийств.
Несмотря на то, что роман является художественным произведением, его историческая составляющая выведена без натяжек и домыслов, с уважением ко всем нашим далёким предкам — и праведным, и грешным. Продолжение повествования в книгах: „Правды Киевской Руси”, „Вслед уходящему солнцу” и „Мазовецкая охота”.

К ЧИТАТЕЛЮ
     Эту книгу я задумал написать давно — когда был молод, как на фотографии, которой, тщеславия ради, украсил обложку рукописи. Так уж получилось, что завершен роман в преддверии тысячелетия описываемых ниже событий — скупые и противоречивые записи летописей требовали подробного изучения, чтобы, презрев и подавив в себе извечную человеческую склонность к вымыслам, явить читателю картину правдивую, приближенную к тому, чего нам с вами никогда уже не изменить — к прошлому; изложить последовательность событий, причины и следствия их с той точностью, с которой позволяет это сделать современная историческая наука.
     Обычно в начале подобных книг (или при их окончании) принято делать стыдливую запись: произведение, дескать, художественное и всякое там совпадение с действительными личностями случайно. Но такой записи я не сделаю — во-первых, потому, что некому упрекать, а во-вторых, мне не стыдно ни за одно написанное слово — только желание, чтобы книга явилась исторически достоверной, а не набором писательских домыслов, руководило мною во время работы, и ради сохранения исторической правды, я намеренно давил в себе всякий соблазн сдобрить текст пустыми красивостями.
     Описывая события, отделенные от нас целым тысячелетием, я часто вспоминал расхожее высказывание наших дней „Политики говорят о прекрасном будущем, а историки о прекрасном прошлом”. При желании эти слова можно воспринимать как упрек, но я полагаю, что жизнь тогда и сейчас, полнится одинаковыми людскими страстями — стремлением к прекрасному и борьбой с низменным. Изменились лишь привычки, внешние выражения проявления чувств. Поэтому в каждом из героев произведения, будь он вымышленным или действительно жившим человеком, я желал увидеть, прежде всего, человеческое.
     К возможной радости читателя книга не содержит в себе никакого замысла или поучительной сути, если под таковыми понимать желание объяснить историю, или переписать прошлое по-своему. Художественная литература для меня — всего лишь стол, на котором я разворачиваю чертежи ушедшей эпохи; читателю явлена картина минувшей действительности, и не из книги, а из явленного ему прошлого, пусть будут сделаны выводы, если в таковых возникнет необходимость. Я лишь беру на себя смелость утверждать: исходя из известного, события происходили именно так, как изложено в повествовании, а не иначе. При этом я не стремлюсь кого-либо оправдывать или, наоборот, очернять, как делается в наше циничное время. Я никого не стремлюсь поучать и никому не навязываю своего мнения относительно событий истории; пусть мнение читателя по поводу изложенного будет иным — даже если мое видение прошлого подстегнет его к осмыслению той эпохи или, просто привлечет внимание к минувшему нашего отечества, я сочту задачу, поставленную перед собой, выполненной. В этом вижу нравственный долг перед памятью людей, живших задолго до нас с вами и оставивших в наследство то, что сделало бы честь жизнеописанию любого народа — доблестное прошлое нашей земли.
     Что же касается домысла, в той или иной степени свойственного всякому произведению, то применен он лишь там, где не входит в противоречие с историей, жизнью, бытом и привычками людей. Я старался не привносить в книгу то, чему нет письменных доказательств, и то, чего бы сам ни вынес из опыта жизни, дополняя полотно истории лишь тем, что не подвержено времени; одинаково свойственно как людям прошлого, так и людям настоящего.
     Теперь, когда книга окончена, когда дописана последняя её глава и в последней строке поставлена точка, читателю самому судить: удалась она или нет, приблизилось ли к нему прошлое, увлекло ли его повествование. Я же, как всякий человек, которому дорог его труд, хочу, чтобы читатель прожил частицу своей жизни вместе с героями моего романа, и льщусь надеждой, что чтение книги не будет скучным или сколь-нибудь утомительным.

Узнают коней ретивых
По их выжженным таврам,
Узнают парфян кичливых
По высоким клобукам.
Я любовников счастливых
Узнаю по их глазам.

А. С. Пушкин

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Глава 1
     Душным летним вечером 1015 года, когда солнце уже начинало скрываться за верхушками сосен, на дороге, ведущей из Вышгорода в первопрестольный Киев, показался всадник. Не было чего тревожного в этом его появлении, ибо не мчался он во всю прыть, не взмахивал отчаянно плетью, а ехал не спеша, не следя за дорогой, словно полагался только на одно чутье своего коня; обычно так едут люди, которым путь хорошо знаком, либо подверженные глубокому раздумью, и потому мало обращающие внимание на всё, что происходит, или может происходить вокруг.
     Внешность имел он обычную — коротко остриженные волосы, большие каре глаза и длинный прямой нос, — всё, как у русских людей; тонкая полоска усов, слегка загибавшаяся за края губ придавала лицу всадника утонченность, несвойственную привычкам грубого времени, в котором он жил, но которой он не стеснялся, сознавая, что молод и успеет еще заматереть.
     Одежды на нём были видные: на голове, явно не в согласии с погодой — шапка с меховыми отворотами, стянутые спереди медной пряжкой, они удерживали пучок перьев, выдернутых из крыла нездешней диковинной птицы; поверх льняной рубахи его был накинут шелковый плащ, из-под полы которого виднелась рукоять небольшого меча, именуемого „ромфей”— вещи, едва ли полезной в хорошем бою, но чрезвычайно распространенной в среде киевской молодежи того давнего времени. Из-за одного голенища расшитых красной нитью сапог выглядывала костяная рукоять ножа, а из-за другого — рукоятка плети; высокие каблуки этих сапог выдавали и низкий рост всадника — единственное, что можно было поставить ему в укор или посчитать за недостаток.
     Ехал он на коне не простой породы — стройном, серой масти жеребце, затянутым в добротную сбрую. Серебряный бубенец, золоченые стремена и, к месту — не к месту, пробитые бронзовыми заклепками ремни, говорили о том, что едущий принадлежал к самой верхушке общества, если мог позволить себе такого коня, одежды и снаряжение. Это казалось удивительным еще потому, что числом прожитых лет выглядел он не старше двадцати.
     „Князь, да и только!”— склоняя спину в низком поклоне, подумает случайный прохожий, встреться ему проезжающий в другую пору, но дни стояли жаркие — даже вечером всё живое спешило к воде, и оттого некому было любоваться одеждами одинокого всадника и убранством его дорогого коня,— пустынны были дороги.
     В противоположность резвому своему коню, тяготившимся тем, что волею седока постоянно принуждаем к неспешности, всадник откровенно грустил — лицо его, улыбчивое без меры во всякий другой день, светилось печалью, а напряженная работа мысли сказывалась и в бледности лица, и в сдвинутых бровях, и в самой осанке. Впрочем, человек, видавший жизнь, без труда мог догадаться о причинах этой грусти — молодость всадника наводила на мысль, что он просто влюблен; как все влюбленные, терзался надеждами, мучениями и прочими переживаниями, свойственными молодым и мечтательным людям.
     Действительно, одному богу известно, какие ночные пути вывели его на берег небольшой реки Лыбидь, где заметил он двух девушек, весело плескавшихся в теплой воде. Оставив коня, он подобрался к зарослям, где, затаив дыхание и не отрывая взгляд долго следил за обеими. По обрывкам случайно расслышанных слов, он вскорости понял: девушки жили в селе, находившемся рядом, и предположил, что приходились они друг другу либо близкими подругами, либо сестрами. Второе казалось ему даже более вероятным, чем первое, ибо разница в их летах была очень заметна: одна из девушек, высокая, несколько худощавая и более сдержанная в речах, выглядела старше, чем её непрестанно смеющаяся, словоохотливая подруга. Эта вторая девушка казалась значительно моложе первой, а на вид, заметно полней телом; можно сказать, была еще девчонкой, но именно она и приглянулась молодому человеку, едва он успел пробежать взглядом по её мокрому, блестящему от капель воды телу — не красавица, зато весела; в каждом слове её чувствовалась непосредственность суждений, а в каждом движении — живость.
     Огнян, а именно так звали молодого человека, быстро догадался: девушки будут приходить к речке каждую ночь, пока стоят эти жаркие дни — судя по всему, место им нравилось — берег был чист, а песок спускался к самой воде. Ему сразу захотелось узнать имена ночных купальщиц, но, боясь быть обнаруженным, подобраться ближе он не решался, довольствуясь лишь обрывками их веселых речей, да зрелищем их обнаженных тел.
     На следующий день, едва дождавшись сумерек, Огнян снова направился к уже знакомому берегу и неподалеку от места, где девушки входили в воду, устроил себе нечто вроде гнезда из согнутых и переплетенных меж собою ветвей; ножом он нарезал целую охапку травы, которую для удобства постелил на сырую землю. Со стороны убежище оказалось совершено незаметным, и старания его, равно как и ожидания, вскоре были вознаграждены — едва взошёл полнеющий месяц, как скрипнули двери господского двора, послышались легкие шаги, и девушки показались на тропинке.
     Так у молодого человека началась новая, ночная жизнь, и дни, вернее сказать, ночи потянулись с приятной однообразностью: едва ли не каждый вечер выезжал он на киевскую дорогу, спешил к заветному берегу, где, устроившись в укрытии, ожидал появления ночных купальщиц. В редкий день, когда не имел он возможности приехать к реке, полюбившаяся девушка поминутно являлась ему в мыслях отвлекая от всех дел; он начал думать о ней постоянно, стал находить красивейшей из всех, кого доводилось встречать прежде, а вскоре уверовал и в то, что лучшей для него уже не сыщется в жизни. Эту девушку он представлял то боярской дочерью, то самой княжной и готовился даже представлять боярской дочерью или княжной её старшую подругу, но горькая правда заключалась в том, что были они из презираемого простонародья, и именно это обстоятельство более других побуждало к осторожности.
     Раздираемый противоположными чувствами — любовью, с одной стороны, и боязнью её огласки — с другой, Огнян исправно приезжал на речку, следил за купальщицами, тяжело вздыхал и уезжал за полночь, прекрасно понимая, что из-за своей нерешительности теряет драгоценное время.
     Так прошло несколько дней; месяц уже не поднимался над лесом, скупей становился ночной его свет, но поездок Огнян не оставил — всё, что не удавалось разглядеть в темноте, дорисовывало воображение; оно же рисовало и тот счастливый миг, когда он наконец объявится, расположит их к дружбе. Но девушек было двое, и это сковывало его порыв. Всё могло быть иначе, захвати он с собою товарища, но верного друга Огнян не имел, а посвящать в свои тайны людей случайных не желал по причине врожденной скрытности и особенностей воспитания. Нет, не то чтобы Огняну некого было позвать на помощь — просто одни из тех, кто могли разделить его трудности, были женаты, другие глупы, а третьи грубы и неряшливы.
     И всё же, нерешительность — не та черта, которая могла долго держать в объятиях волю молодого человека — день, когда решился он покончить с тайными поездками, наступил: собравшись с духом, вырядившись в своё лучшее платье, он дал себе слово покончить с робостью, и с раннего утра начал подбадриваться мыслями о предстоящем успехе. Он даже принялся напевать под нос веселые песенки, чем, к слову сказать, не способствовал сохранению тайны — товарищи сразу смекнули, что приятель их готовится к значимому событию, и, не высказывая догадок, условились ожидать его возвращения. Таким образом, выехавший из города Огнян был провожаем не одним обычным кивком головы усталого стражника, а взглядами десятка пар любопытных глаз.
     Но, как нередко бывает, излишняя веселость перед началом предприятия, имеет свойство улетучиваться в самый неподходящий для этого миг, и для Огняна не составилось исключения — чем дольше он находился в пути, тем более им овладевала робость; постепенно все свои прежние намерения он начинал находить нелепыми, с ужасом представляя, сколько смеха может вызвать своим появлением у веселой и бойкой на язык младшей девушки и сколько укоризненных слов он услышит от её старшей и строгой на вид подруги. Более того, если откроется его постоянное присутствие у реки, то они могут пожаловаться госпоже, и тогда не миновать огласки и постыдного разбирательства!
     Как всякий человек, столкнувшийся с непреодолимой трудностью, Огнян принялся искать причину неудачи в обстоятельствах внешних — недолго размышляя, нащупал он на груди золотой крестик; сняв его и спрятав за отворот шапки, где имел обыкновение хранить серебро и прочие мелкие вещи, он почувствовал временное облегчение, после чего снова погрузился в невеселые раздумья.
     Так бы и ехал он до самого Киева, если бы стук копыт, донесшийся до слуха, не заставил обернуться — к нему быстро приближался всадник, конь которого, взбивая копытами пыль, бодро шёл вскачь. Поначалу встречный особого любопытства не вызвал — мало ли кому вздумается ездить по русским дорогам? да и оглянулся Огнян лишь потому, что предположил, будто кто из города послан за ним. Убедившись же, что всадник ему не знаком, он снова опустил голову, и даже не поднял её, когда незнакомец проезжал мимо, полагая, что тому суждено вскорости удалится, но дорога в этом месте была сильно размыта прошедшими накануне дождями, и всаднику пришлось придержать коня, чтобы не свалиться в образовавшийся яр. Не желая плестись сзади, и еще меньше желая разглядывать хвост чужого коня, Огнян тряхнул поводьями и проехал вперед, тесня своим конем коня проезжающего, но незнакомец оказался дерзок — видя, что едущий не пожелал уступить дорогу, он резко ударил каблуками сапог своего коня и, протиснувшись вперед, первый выехал на широкую часть пути. Задетый таким нахальством Огнян рассвирепел, потянул на себя повод, вытащил из-за голенища плеть, взмахнул ею, словно собираясь ударить наглеца, но вместо этого хлестнул коня, отчего тот, не привыкший к подобному обращению, взвился на дыбы, грозя сбросить седока столь жестокого, но, укрощенный поводом, помчался вперед, будто вспомнив, что недавно и сам желал мчаться по дороге во всю прыть своих резвых ног.
     Объезжая незнакомца, Огнян обернулся, желая хорошенько разглядеть и запомнить наглеца, но удивился миловидному лицу едущего: по-детски припухшие губы, длинные ресницы, румяные щеки и нежная кожа лица являлись полной противоположностью внушительному телу, которое казалось рожденным для меча и кольчуги; он пожал плечами и улыбнулся Огняну наивной детской улыбкой, словно прося прощения за то, что в торопливости своей явился причиной гнева нарядного господина. Огнян ещё раз обернулся и внимательно оглядел его — одет незнакомец был просто, а вот конь под ним был видный — вороной, с косматой, едва ли не до земли, гривой и таким же длинным, едва не касающимся той же земли, хвостом — настоящий милостной конь, на котором не стыдно ехать даже самому знатному и богатому человеку. Но если Огнянов конь вполне подходил к его дорогим и ярким одеждам, то конь всадника, не менее дорогой, чем Огнянов, являлся полной противоположностью скромным одеждам своего всадника. Впрочем, молодой человек не стал задумываться, откуда такой конь у красивого парня — не задерживая долго на нём взгляда, отметив только, что где-то уже видел это красивое лицо, он поскакал вперед, а юноша, приняв по неразумности это за вызов, помчался следом.
     Так началась скачка, в которой конь незнакомца долгое время не только шёл вровень с Огняновым конем, но даже несколько раз опережал его в быстроте бега. Окончательно вырваться вперед Огняну удалось лишь у Дорогожичей — оставив далеко позади себя незнакомца, он уже не гнал коня вскачь, а гордо выпрямившись в седле, дыша полной грудью, пустил его шагом — в старину здесь обычно стояла застава, и всякому проезжающему полагалось останавливаться, но сейчас стражи не было, и лишь несколько врытых в землю колод да сгнивший навес над ними напоминали о том, что впереди Киев. Между тем, местность эта была знаменита: тут когда-то рыл рвы сам Володимир, осаждая укрывшегося в городе брата; следы этих рвов сохранились доныне — их можно увидеть, если съехать с дороги вправо и, сминая сапогами траву, подняться вверх, к полю. Здесь-то Огнян и остановил коня — скачка вернула ему настроение, которого он почти лишился; на щеках его снова заиграл румянец, а большие и круглые глаза сощурились в хитрой улыбке — победу в столь неожиданном соревновании он принял за добрый знак, и потому в его душе уже не было ни грусти, ни досады.
     Похлопав по шее коня, потрепав его за гриву, он принялся поджидать соперника, который, смирившись с поражением, ехал уже не торопясь, устало откинувшись назад и даже не пытаясь привставать на стременах.

Глава 2
     Как только проигравший скачку всадник подъехал ближе, Огнян крикнул:
     — Хороший у тебя конь — не думал, что так долго сможет идти вровень с моим жеребцом! Впрочем, едешь ты издалека и вороной твой устал. Если бы не это обстоятельство, то первым мог быть вовсе не я...
     Сказав так, Огнян желал одного: похвалой сопернику подчеркнуть значимость собственной победы, но скрытого смысла сказанных слов незнакомец не разгадал и, отирая пыль со своего красивого лица, простодушно ответил:
     — Я действительно еду издалека...
     — Откуда, если не тайна?
     — Да ты, пожалуй, и мест таких не знаешь — из Ростова... может, слышал, что есть такая окраина?
     Огняну не понравилось, что незнакомец поставил под сомнение широту его познаний, но виду не подал; он ещё раз оглядел вороного жеребца, нехитрую поклажу и простые одежды едущего,— всё на нём было обычное.
     — Звать тебя как?
     — Альмош.
     Так как названное имя было непривычно русскому слуху, Огнян немного подумал на предмет того, языку какого племени оно может соответствовать, затем спросил:
     — Ты, часом, не угрин?..
     — Отец мой угрин, оттого и прозвище такое,— пояснил юноша, но видя, что Огнян внимательно вглядывается в его лицо, смутился: — Хоть я и угрин, но матушка моя русских кровей и прежде замужества жила в Белгороде.
     — Она, должно быть, родная сестра самой Лады, коль спромоглась исправить породу твоего родителя. Впрочем, видимся мы не впервой, и твое красивое лицо всё более кажется мне знакомым...
     — Ты, наверное, видел не меня, а братьев — они при Борисе Володимировиче неотлучно.
     — Точно!.. Теперь я вспомнил, на кого ты похож! Твой брат — тот самый молодец, которому Борис повесил на шею золотую гривну, о которой столько разговоров велось у нас в Киеве!
     — Его зовут Дьердь,— с гордостью ответил юноша,— а другого брата звать Имрэ. Оба брата мои у Бориса — один повар, другой постельничий, а я — стремянной.
     — А не с братьями почему?
     — Да при коне я его — прежде хромал, и был оставлен в Ростове, теперь снова лёгок в ходу, и я веду его в Киев — может Борису Володимировичу как раз и нужда в нём.
     — Стало быть, он на твоём коне?
     — На моём,— с гордостью ответил Альмош.— Помимо того, велено спросить, скоро ли ждать его возвращения — Борис Володимирович уже год, как женат.
     — Мне ли этого не знать? Ведь он женился на сестре моего соседа! — ответил Огнян.— Впрочем, ни мне, ни Борису это радости не доставляет... Борису — потому, что жениться он не хотел и сочетался браком, лишь уступая воле отца, а мне — потому, что двор наш изрядно потеснила родня его женушки, на которую найти управу уже не представляется возможным.
     Вскоре они были уже возле первых строений, но перед тем как съехать вниз, остановились и, приподнявшись на стременах, на одну минуту затаили дух, любуясь открывшимся видом.
     Если проехать вдоль берега Днепра — от самых его истоков до устья, то трудно сыскать место более величественное, чем эти склоны киевских гор, крутизна которых попросту впечатляет — лес здесь подходит до самой воды, особенно у Выдубичей, где узкая полоска песчаной отмели служит едва ли ни единственной дорогой. Верхушки деревьев скрывают большие и малые сёла, разбросанные по этим горам, и только вырубленный вокруг самого города лес открывает взору путника венчавшие киевскую гору дубовые стены русской столицы.
     У подножия киевской горы раскинулись строения Подола. С запада они были защищены Хоривицей и Щековицей, с полудня — целым рядом крепостей, а с полуночи подступы к нему прикрывала непроходимая Оболонь. Единственным местом, откуда Подолу могла грозить опасность, от которой он не мог защититься ни стеной, ни земляным валом являлся сам Днепр, заносивший дома песком во время весенних разливов так, что порой приходилось разбирать старые жилища и на их месте возводить новые.
     Помимо множества гостиных дворов, Подол имел свою пристань — настоящим даром природы была небольшая река Почайна, текущая ровно Днепру и являющаяся удобным местом стоянки для кораблей и рыбацких лодок. Проехав по склону киевских гор, молодые люди оказались перед подольскими воротами, которые уже затворяли сторожа. Завидев двух торопящихся всадников, те нетерпеливо замахали руками, разрешая проехать. Как и говорил Огнян, никто из сторожей не донимал их расспросами: кто таковы, куда и откуда едут? Никто не спрашивал: откуда оружие, кому служите и чем докажете правоту своих слов? Правда, объяснялось это вовсе не преступной безответственностью стражи, а тем, что Огнян им был хорошо знаком, и некоторые даже кивали ему в знак приветствия. На пристани, мимо которой пришлось ехать, в противность обычному, было пустынно — лишь несколько лодок уныло качались на легкой волне.
     — Со вчерашнего дня все на той стороне — ожидают Бориса,— пояснил Огнян.
     — Как? — удивился угрин,— разве Бориса Володимировича в городе нет?
     — С отцовой ратью в труды отправлен, да скоро быть должен — ждут его со дня на день.
     Проехав далее, молодые люди оказались на торговой площади. В другой раз стоило остановить коня и оглядеть многочисленные постройки, избы и терема, которые, конечно, есть в каждом городе, но которые не во всяком городе можно увидеть в таком множестве, но следовало торопиться, чтобы успеть покинуть город раньше, чем стража закроет ворота с другой стороны.
     Несмотря на поспешность, Огнян успел сообщить, что прошлым летом здесь случился пожар и, показывая на строения, пояснил: построены недавно взамен погоревших.
     — Нынче не увидишь малых дворов. Нет и нищих — у нас все боярствуют и спешат завести слуг! Сейчас город пуст, но осенью, когда вернутся купцы из Царьграда, по этой улице невозможно будет пройти — товары свозятся сюда в таком множестве, что не умещаются на пристани. Тогда их оставляют прямо на улице, соорудив навес и выставив стражу. В такие дни можно скупиться по весьма сходным ценам. Видишь ли, на мне сапоги? Так вот, купил я их всего за двадцать сребреников.
     Видя, что угрин собирался ехать прямо, Огнян предложил ехать через Подол, а на вопрос, не лучше ли объехать горою,— ответил, что только даром упустят время.
     — Конечно, можно проехать прямиком через поле, но тогда на пути не встретится даже пересохшей лужи; свернув же к Подолу, мы напоим коней хорошей водою. Они уже остыли, и думаю, питье им не повредит.
     — А пропустят ли?— спросил юноша и покосился на меч, висящий у пояса,— время к ночи, и кто знает, что мы за люди?
     — Пропустят,— успокоил его Огнян,— только держись прямо и ничем не выдавай своего беспокойства.
     Угрин согласно кивнул и последовал за своим нарядным спутником. Напоив коней и переехав по деревянному мосту через ручей, они поспешили к другим воротам, которые располагались в противоположной стороне от тех, через которые въехали. Ворота эти только что закрыли, и по звону цепей слышалось — начинают поднимать мост. Обычно сторожа здесь были суровей и придирчивей тех, которые охраняли въезд со стороны Оболони, но сейчас, разморенные жарой, не стали ругаться, требуя платы „за труд”, и быстро опустили мост, позволив молодым людям покинуть город.
     — Ехать вдоль берега не имеет смысла,— сказал Огнян, как только они оказались вне укреплений,— там всё размыто дождями и занесено песком. Гораздо разумнее будет подняться наверх... только не под горой, где Боричев двор, а другой дорогой, которая выведет нас прямиком в Хрещатый Яр.
     Угрин согласился и поехал следом, и вскоре молодые люди оказались в урочище. Они подъехали к поросшему редким кустарником и осокой болоту, протянувшемуся у подножья холмов, нависавших с четырёх сторон, отчего местность действительно напоминала собой вдавленный в эти холмы крест. Вдоль этого яра протекал большой ручей, берега которого соединяли несколько мостов, но, не смотря на то, что во многих места здесь тянулись даже вымощенные жердью тропы — свидетельство обжитости, место выглядело мрачно и дико.
     — Ну, вот и разошлись наши пути: тебе — снова наверх, а мне этим яром ехать далее,— сказал Огнян.
     Угрин поблагодарил спутника но, прежде чем расстаться, спросил:
     — А ты кто таков?
     — О!.. В своей семье я старший и единственный сын — наследник родительсткой славы... Мне уже двадцать пять лет,— ответил Огнян, забыв при этом назвать своё имя, словно полагая, что его, такого нарядного и важного, должно знать всякому проезжающему.— Впрочем, если начну рассказывать о себе, то остановлюсь не скоро... ты ещё не родился, когда меня сажали на коня и давали трогать оружие! Видишь на руке след от пореза? — спросил он, закатывая рукав и оголяя запястье,— эта отметина получена не в бою, а тогда, когда ещё в пятилетнем возрасте я таскал повсюду родительский меч!.. Отца моего боялись все, а моего деда боялись ещё более, чем боялись моего отца... Только прирожденная скромность не позволяет мне произнести вслух их имена,— добавил Огнян, чувствуя хвастовство своё чрезмерным даже в свете привычек общества, где всякий разговор если не начинался с восхваления предков, то заканчивался им — из-за этого ругались до матерных слов и бились до крови.
     Угрину похвалиться было нечем, а даже и было бы чем, то не стал бы он хвалиться в нынешний час — мысль о том, где придётся ночевать, занимала его более.
     — Вот и разошлись наши пути — мне этим яром далее ехать, а тебе… ты, верно, в Берестовое едешь?
     — Да… а куда же ещё?
     Огнян покачал головой:
     — Боюсь, не пустят тебя — время к ночи, а старый князь совсем плох — со вчерашнего дня никому нет въезда во двор.
     — Плохая новость...
     — Да уж куда хуже! Володимир Святославич ослаб настолько, что даже весть о взятии Корсуня варягами Свенга и пленении Георгия Цула его совершенно не занимают. В прежние времена по всякому случаю прибавления земли устраивался обед для всего города, а нынче... Вот и сватовых послов он тоже не принял — не хотел, дабы видали его немощь. Этим послам теперь назад ворочаться...
     — Но я от сына его приехал — не может быть, чтобы не пустили…
     — Это смотря, кто там нынче за старшего… С утра был шурин твоего господина, вот он бы тебя впустил, а ежели уехал куда, то без его слова ворот не откроют. Оттого мой тебе совет — езжай со мною — я на свидание наладился, но обстоятельства таковы, что не придётся тебе быть сторонним наблюдателем — у моей красотки есть подруга. Проведя пару часов на берегу реки, мы воротимся в Вышгород, где тебя накормят, и где ты сможешь отсыпаться хоть до обеда. Огнян ничуть не сомневался, что спутник согласится на его предложение но, вопреки ожидаемому, юноша не выразил восторга: он покраснел, отвёл взгляд в сторону, и, пробормотав что-то невнятное, отказался: то ли посчитав для себя унизительным предложение спутника, то ли рассудив, что сперва стоит пристроить княжьего коня, за которого головой отвечал, то ли ещё по какой причине.
     Огняну, ожидавшему услышать согласие, всё это не понравилось.
     — Ну, как знаешь,— холодно сказал он на прощание, и, не подав руки, развернул коня.
     Видя, что расставание получилось не очень хорошим, угрин окликнул его:
     — Послушай, боярин, а как тебя звать и кто ты таков? Помнится, я уже спрашивал, да ты не ответил...
     Огнян поправил шапку, приосанился. В глазах его блеснул холодок. Если бы в эту минуту рядом стоял живописец, и если бы этому живописцу понадобилось изобразить Надменность, то лучшего образца для своего полотна, чем Огнян, не удалось бы отыскать.
     — Зовут меня Огнян. Я друг и сотрапезник князя Святополка,— ответил он, тщательно выговаривая каждое слово.
     Угрин смутился — князь Святополк был старшим из всех Володимировых детей, и оттого младшие сыновья его не любили; побаивались, как обычно младшие братья побаиваются старших. Нечто подобное было свойственно и поведению слуг: слуги младших детей робели перед слугами старших, а те редко упускали случай посмеяться над ними, особенно если тому находилась причина. Потому, задетый отказом угрина составить товарищество, Огнян и съязвил:
     — Напрасно ты торопишься к своему господину — чем больше вокруг него красивых стремянных, тем меньше его тянет к молодой жене!
     Довольный высказанной шуткой, он повернул коня и собрался ехать далее, но то, что сказал лишнее, понял слишком поздно — так, обычно, поигрывают дорогим кувшином: перебрасывают его с руки на руку, смеются и, забывшись, роняют на пол. Кувшин летит ужасно долго: он ещё не упал, но незадачливый хозяин уже цепенеет, чувствуя, что через какое-то мгновение, ударившись о пол, тот разобьется на десятки черепков, которые со стуком разлетятся в сторону, покатятся по полу и захрустят под ногами. Захрустят, и ничего уже не вернуть, ничего не поправить.
     Так и Огнян — съязвив не подумавши, открыл было рот, будто хотел вместе с воздухом втянуть обратно и нечаянно вырвавшиеся слова, но сказанного не вернуть — задетый грязным намеком юноша обижено сжал губы; лицо его, добродушное и приветливое, стало вдруг мрачным, а красивые очи, отсвечивавшие синевой, потемнели. Он побледнел и оглянулся на дорогу...

Глава 3
     Необдуманно оскорбив спутника, Огнян не предполагал, какой опасности он тем самым себя подвергнул; почуяв неладное — тронул коня, но отъехать не успел — угрин размахнулся и ударил его со всей силы — шапка слетела прочь, а в глазах у Огняна потемнело так, будто ударили не рукой, а дубовой колодой, и если бы он не успел напрячь тело и подобрать повод, то вылетел бы из седла. Досадуя, что не сбросил обидчика, угрин ударил его ещё раз, а затем ухватился за край его плаща — ветхая ткань затрещала, расползаясь по швам.
     Огнян растерялся — меч его как на грех застрял в ножнах, а сам он запутался в складках разорванного плаща; чувствуя, что вываливается из седла, он в отчаянии потянул поводья, и конь, пятясь, отступил за большой ясень, ветви которого низко простирались над землей. Здесь, выпутавшись из плаща и вытащив наконец-то свой меч, Огнян перевел дух и огляделся — шапка его валялась в траве, а добротный плащ превратился в лохмотья; разорваны были и порты; кроме того, продираясь сквозь ветви, он до крови расцарапал лицо. Одним словом, потери оказались существенными, но несносней этих потерь сталась обида — его, взрослого человека, поколотил заезжий мальчишка, подвизающийся на службе у одного из младших сыновей властителя Руси.
     Спрятавшись за деревом и придя в себя, Огнян настороженно следил за каждым его движением, а тот, всё ещё кипя злостью, приглядывался — с какой бы ему стороны подъехать: сначала пробовал взять вправо, но низкая ветвь мешала ему проехать; тогда он нагнулся, но заметив, что обидчик его подался вперед, рассудил за благо не рисковать и, вернувшись назад, решил объехать дерево с другой стороны. К его досаде здесь тоже росла ветвь; правда, росла не так низко, как слева, но рядом был кустарник. Не имея возможности приблизится к Огняну и, поняв, что тот не станет выезжать на поляну, угрин решил — раз противник не выходит сам, то его следует каким-либо образом выманить. Чувствуя полное превосходство в силе, он начал насмехаться над Огняном, желая вывести из себя настолько, чтобы в гневе тот совершил оплошность и бросился вперед — напуская на себя нарочитую веселость, начал спрашивать:
     — Хм, говоришь — друг и сотрапезник князя Святополка? Жаль… очень жаль твоего господина…
     — Это от чего же ты так разжалобился?
     — Оттого, что сегодняшним вечером одним другом и сотрапезником у него станет меньше...
     — Ладно-ладно!..— шмыгнув носом, ответил Огнян.— Я уже достал меч, так что подъезжай ближе — вполне может статься, что и князь Борис не досчитается своего раба из числа заезжих угров!
     — Ах, вот как ты заговорил! — воскликнул юноша и, оглядев низко растущие ветви, принялся соображать, как бы объехать дерево и добраться-таки до Огняна, который, выставляя острие меча в направлении возможного нападения, с угрозой в голосе кричал:
     — Подлый раб!.. Ты ещё ответишь за поднятую на меня руку!
     Так некоторое время простояли они друг против друга, не решаясь броситься вперед — угрин опасался, что укрытый стволом дерева Огнян нанесёт ему удар в бок, а тот, в свою очередь, боялся, что, выехав обратно на поляну, попадёт под сокрушительный удар слуги князя Бориса. Между тем, быстро темнело, и угрин начал беспокойно оглядываться на дорогу. Догадавшись о причине его волнений, Огнян злорадно произнес:
     — Стемнело!.. Теперь тебя уж точно не впустят в Берестовое — раньше восхода солнца там не открывают ворот! Ты будешь спать на траве, как подобает подлым и никчемным людям; под утро ты заснёшь, а утром обнаружишь, что господский конь украден — вот какая тебя ожидает судьба, и я очень рад тому, что так станется!
     — Полагаешь будто я подлый и никчемный человек? Да?! — воскликнул в ответ угрин.— Знай же, боярин, что я не так прост, как подумалось — род мой, может статься, и твоего познатней будет!.. не веришь?.. Ну и чёрт с тобой — сиди за своим деревом! Только учти — я ни на шаг не съеду с этого места, и сидеть тебе в кустах до самого рассвета... или до тех пор, пока мне не наскучит тебя сторожить! Сказав так, угрин вложил меч в ножны, спрыгнул с коня, и принялся его разнуздывать. Видя это, Огнян нахмурился и стиснул зубы.
     — Ты думаешь, я тебя боюсь?! Нет, я ничуть тебя не боюсь! — воскликнул он в гневе, и, пригнувшись к шее коня, поехал вперед — прямо на угрина, который наконец-то добился своего и выманил противника.
     — Быстро же ты расхрабрился, увидав перед собой пешего! — досадуя, что слезть с коня, воскликнул угрин и отскочил назад.
     — Можешь влезать обратно в седло — я подожду,— задетый упреком, ответил Огнян, опуская оружие.
     Расседлавший было коня, угрин стал обратно ладить седло и подпруги но, опасаясь удара в спину, поминутно оглядывался и, в конце концов, оставил свое занятие.
     — Послушай, Огнян, или как там тебя звать,— сказал он примирительно,— твой меч в руке, а мой — в ножнах, но будь спокоен — я выну его прежде, чем ты успеешь подъехать и замахнуться! Или полагаешься на силу своего коня? Но твой быстрый жеребец робкой породы — не ступит он на человека... чего желаешь: предать ли полному забвению случившееся или затеять смертный поединок? Свою обиду я отомстил с лихвой и полностью, а свидетелей нашей ссоры нет... возьми обратно сказанные слова и соглашайся на мир, если хочешь провести сегодняшнюю ночь со своими девочками, а не в обнимку с этим деревом!
     Так как угрин прежней воинственности уже не высказывал, Огнян не посмел нанести удар — подобный поступок был выше правил чести, которым он неуклонно следовал. Спрятав оружие, и каждым движением показывая, что делает это с величайшей неохотой, он объехал Борисова слугу со всех сторон и, оглянув с головы до ног, воскликнул:
     — Гляньте-ка на него — какая кроткая овечка!..
     Понимая, что столкновение вызвано его же собственной грубостью, хоть и признавая вину, но, не прося прощения напрямую — чтобы не навести угрина на мысль, будто тот встретил слабого духом человека, добавил:
     — Ладно, я был не совсем прав... Между тем, даже такого, косвенного признания вины оказалось достаточным, чтобы угрин успокоился — убрал руку с перекрестья меча, и даже проникся к Огняну некоторым сочувствием:
     — Я тоже виноват,— сказал он,— не стоило мне в кулаки бросаться,— и, чтобы перевести разговор в более спокойное русло, спросил: — Ты чем это, боярин, хотел отбиваться? Дай-ка взгляну!
     Огнян вытащил меч и протянул его угрину. Тот с видом знатока оглядел оружие и удивленно заметил:
     — Ковано хорошо, только лезвие коротко — не только для моей руки, но, пожалуй, и для твоей.
     — Много ты понимаешь!.. Это настоящий ромейский меч,— поспешил пояснить Огнян,— подарок матери, и потому я везде беру его с собою. Железо доброе и совсем не тупится. Погляди — на лезвии ни одной щербинки!
     — Странные подарки дарит тебе родительница! Такие вещи должен дарить отец.
     — Это матушкин меч,— ответил Огнян.
     Не поясняя ничего более, он забрал оружие и сунул обратно в ножны; собираясь ехать, принялся спешно приводить свои разорванные одежды в порядок.
     — Посмотри, что сталось с моим плащом! — воскликнул он,— Знаешь ли, голь ростовская, сколько он стоит?
     — Откуда же мне знать? — удивился угрин.— Откуда же мне об этом знать, когда я ещё не был у вас на рынке, и о состоянии здешних цен пребываю в полном неведении. В конце концов, брось скулить — новый себе купишь...
     — Но-вый...— передразнивая Альмоша, проговорил Огнян.— С чего мне новый покупать-то? Беден я нынче — отец в могиле, а господин — даром что князь — сам едва ли не с хлеба на воду перебивается!
     — Ну, если не можешь купить, то отнеси его хорошей швее... Огнян на минуту замер и уставился немигающим взглядом на своего недавнего противника.
     — Ты, угрин, глухой или нашему языку совершенно не обучен!.. Говорю же — беден, а в Киеве народ скупой — даром и под ноги никто сплюнет...
     — Тогда отдай плащ сестре или матери... Глянь, здесь нитками можно стянуть шов, и всякой женщине по силам будет привести его в прежний вид.
     — Сестры у меня нет, а мать больна, и такая работа ей не под силу,— с явным желанием окончить разговор ответил Огнян.
     — Ну, ты меня совсем разжалобил! Чем же больна твоя мать, раз не может держать иглу?
     — Чёрт знает, что у неё за болезнь! Вот мы с тобой, например, ходим, машем руками и не задумываемся над тем, как это всё у нас просто выходит. Матушке же моей прежде, чем шаг ступить, надо сосредоточиться и усилием воли направить ногу в нужную сторону. И такая беда у неё давно.
     — Сочувствую, боярин, но ты сам виноват во всём, что случилось! — ответил угрин и подал Огняну валявшуюся на земле шапку — дорогие перья на ней были сломаны.
     Проверив, на месте ли серебро и золотой крестик, отряхнув листья и пристроив сломанные перья за отворот околыша, Огнян водрузил её на голову, после чего слез с коня, пошарил руками по траве; нащупав свою плеть, кряхтя и ругаясь, влез обратно в седло.
     — Вот и шапка у меня испорчена! — сказал он, словно подводя итог убыткам, вызванным ссорой.
     — Не знаю даже, стоит ли теперь ехать?.. Как мне объявиться перед ними в таком жалком виде? Хоть назад ворочайся!..
     — Может быть, темнота это скроет? — всё более проникаясь сочувствием к боярину сказал угрин.— Плащ обмотаешь вокруг тела, и разорванных твоих порт не станет видно.
     — Спасибо за добрый совет,— с издевкой ответил Огнян.
     — Ну, не знаю, чем тебе можно помочь — шить не умею, а если бы и умел, то в темноте не различил бы иглы; нет у меня и серебра, чтобы взамен поврежденного платья купить новое, а даже если и было бы оно, то время позднее и торговки давно спят. Не могу я дать и свои одежды взамен — слишком велики для тебя... Огнян ничего не ответил. Он пробовал завернуть разорванные полы, но ничего не вышло — сколь ни ухитрялся, а шёлк продолжал свисать лохмотьями, не в одном, так в другом месте.
     — Езжай боярин, каков есть — шёлк он всегда шёлк — хоть разорванный, хоть сшитый, — никто тебе в укор не поставит.
     Видя, что его спутник не торопится, воскликнул:
     — Ну не ехать же мне вместо тебя!
     — Вместо меня?.. Вот ещё что! — шмыгнув носом, ответил Огнян,— там настоящие красавицы — на такого мужлана, как ты, даже не взглянут!..
     — Ну, прям таки и не взглянут…— обиделся угрин, — ты же предлагал мне ехать...
     — Действительно, по глупой доброте я предложил тебе товарищество, но ты отказался...
     — Но я надеялся быть в Берестовом — теперь мне уж точно некуда ехать.
     — Ладно, — сказал Огнян, — если согласен назваться моим слугой, то можешь ехать... только учти — никакого своевольства — уделишь внимание лишь той, на которую я тебе самолично укажу пальцем!
     — Согласен, боярин!
     — Да не спеши радоваться,— мрачным голосом ответил Огнян,— мною движет отнюдь не стремление творить добро без нужды, а крайняя необходимость — с девицами я не знаком.
     — Не знаешь на ком остановить свой выбор? — простодушно спросил угрин.
     — Да нет, просто не знаю, как подступиться — боюсь, испугаются и поднимут крик, а двор их рядом — до коня добежать не успею… Вот по этой причине и достиг я немногого — любуюсь лишь тем, как купаются они в речке — река там в полусотне шагов от двора.
     — А что за красотки?
     — Служанки самой княжны,— пояснил Огнян.
     — Вот как? Занятное же у тебя развлечение, боярин! и жаль, что не очень-то значимы твои достижения, коли за всё время даже не завёл с ними знакомства,— покачал головой угрин.
     — Потому мне и нужен верный товарищ — хотя бы для того, чтобы во мне одном грабителя не умыслили.
     — Думаешь, завидев двух грабителей вместо одного, закричат они менее громко?
     — Нет, думаю, что вдвоём погибать не так страшно, как одному.
     — Спасибо боярин…
     — Ага, испугался?
     — Ничуть!
     — Тогда езжай вслед за мною. Назовёшься перед ними как есть — слугой (только Борисова имени не поминай), а я буду держаться рядом и назову только своё имя — пусть первое время думают, будто я тоже вроде слуги. Если что не заладится, и, если поднимется шум, то всё обойдется для нас без последствий. Если же всё устроится миром, то тогда я откроюсь им, кто есть таков, и пусть ведают, какое им в том нашлось счастье.
     — Грех не помочь тебе в этом деле, боярин,— выслушав объяснение, навеянное более надуманными страхами, чем здравой оценкой происходящего, ответил угрин. Огнян же, удовлетворившись полученным согласием, тут же взял с Борисова слуги слово, что будет тот безропотно следовать всем его указаниям.
     Лица обоих давно уже не пылали гневом. Пожав друг другу руки, и предав забвению ссору, они отправились в путь, словно не было между ними никаких обид.
     Если бы молодые люди не были увлечены своим поединком, и, если бы не наступившая темнота, то с удивлением обнаружили бы, что на поляне находились не одни: как только они отъехали от места, где произошла скоротечная драка, из-за деревьев, осторожно раздвигая ветви, вышли двое; некоторое время они всматривались в темноту, словно опасаясь того, что молодые люди могут раздумать и вернуться назад, но кругом стояла тишина.

Глава 4
     — Ах, молодость, молодость! Чудесная пора, когда гнев в один миг готов уступить место привязанности и дружбе! Насколько улучшится мир, если до преклонных лет люди станут сохранять пылкость сердец и легкость мыслей, так свойственные этим юношам! — глядя вслед молодым людям, не без грусти сказал один из вышедших.
     — Ничуть не разделяю твоих восторгов! — хмуро ответил ему другой, летами заметно моложе.— Я стоял рядом и едва не был задавлен конем.
     — Отнеси это к издержкам нашей посольской службы,— ответил своему спутнику первый.
     — Да я только тем и занимаюсь, что отношу к издержкам всё, что успело приключиться с нами на долгом пути в Киев.
     — Ты должен не роптать, а стойко переносить тяготы раз сам напросился в подручные...
     — Но отправляясь вслед за тобой, я был движим одним любопытством — желанием повидать мир и набраться ума, по примеру великих.
     — Для этого надо ехать не на восток, а в противоположную сторону,— улыбнувшись, ответил ему спутник. Он вывел из-за деревьев коня и нащупал рукой стремя: — Слышал ли их разговор?
     — Понял только, что один их этих задиристых петухов служит зятю нашего князя...
     — Похвалялся даже, что не слуга, а друг.. я его сразу признал — жил у нас в Познани. Жаль, что второй служит Борису, которого больной отец возвысил без меры. Если бы не этот рослый красавец, то с другом и сотрапезником Святополка можно было переговорить о важных делах...
     — Так может догнать? Окликнуть? Воротить?..
     — Нет, не будем отвлекаться от того, что намечено нами ранее.
     — А не слишком ли долго мы здесь стоим?
     — Прояви ещё немного терпения...
     — А стоит ли? Ведь неудачи сопутствуют нам одна за другой — послы угров и чехов уже давно обо всём договорились с властителем Руси, и только нам приходится возвращаться с пустыми руками — всё это очень огорчает.
     — Послы угров и чехов глупы и самонадеянны, как глупы и самонадеянны их правители. До осени ещё далеко, и пока они, довольствуясь полученными обещаниями, трясутся в седлах, мы устроим женитьбу нашего короля прежде, чем успеют они вернуться в Пешт или в Прагу.
     — Но разве это возможно? Ведь мы даже не удостоились чести преклонить колени перед Володимиром?.. Чехи и угры оказались куда проворнее нас...
     — Похоже, все достоинства наших врагов как раз и заключаются лишь в одном умении преклонять колени...
     — Красиво сказано, да согласись — в отличие от нас, им сопутствовала завидная удача!
     — Твоя правда, но пока они тешатся обещаниями больного родителя княжны, мы заручимся её собственными согласием, и, поверь, наш успех будет много весомей временной удачи врагов наших врагов.
     — То, что король настроен решительно, делает ему честь, но ты забыл о разнице в годах — захочет ли молодая и полная сил женщина видеть в своей постели тучного старика?
     — Не думаю, что захочет, но есть обстоятельства, при которых тучный старик намного предпочтительней молодого и задорного повесы — есть у меня несколько весомых доводов, важнейший из которых состоит в том, что княжна не догадывается, кого ей прочат в мужья.
     — Но ты не принимаешь в расчёт отцовскую волю — полагаешь, что при жизни отца дочь его посмеет ослушаться?
     — При жизни? — спросил старший.— Ты сказал „при жизни”? — переспросил он снова, будто услышанное его необычайно удивило.— Отец княжны умирает, и, поверь, это уже не слухи. Со вчерашнего дня в село, где лежит он недвижим, перестали пускать даже родственников — настолько плох властитель Руси... Да, слишком бурную жизнь прожил князь Володимир, и чрезмерная трата сил на женщин укоротила его век. Теперь он неподвижен в своём Берестовом, и скрашивает его дни разве что повязка для усиления чувств, которую не снимает он с бедер.
     — Не позавидуешь такой немощи... хотя, с другой стороны, эта болезнь избавляет нас от волнений — умирающий не сядет на коня.
     — Зато не разучились сидеть в седлах его воеводы. Только ссора Володимира с сыновьями спасают нас от вторжения, но ссоры не вечны в семье, а раз так, то Болеславу надо быть готовым к войне. Нет, очень не просто наше посольство? Поэтому я и прошу набраться терпения — нам осталось лишь выполнить последнее, поручение Болеслава, после чего отправимся догонять слуг.
     — А мне помнится, что о возможном браке король говорил мимоходом. Это ли не свидетельство тому, что сам он на благосклонность княжны мало надеется, или не рассчитывает на неё вовсе?
     Если бы не сумерки, то сказавший эти слова смог бы заметить — лицо спутника стало серьезным:
     — Не мне говорить и не тебе слышать: просьба повелителя Польши, произнесенная мимоходом и постороннему человеку могущая показаться незначительной, для нас должна значить куда более, нежели поручение, отданное громовым голосом в присутствии архиепископа и целого сонма великопольских вельмож. Очень нужен этот брак, и особенно, желание его самою княжной — ведь одно дело, когда просит руки жених, и совсем иное дело, когда желание брака исходит от самой княжны. В первом случае отец невесты волен поступить на свой россуд: он волен подыскивать ей женихов, он волен предлагать ей других взамен отвергнутых, думая не столько о благе собственного чада, сколько о силе новых зятьёв, но вот когда дочь настоит на своём — тут уж будет не до войны и не до прошлых обид...
     — Твоя правда,— согласился его спутник,— твоя правда,— повторил он,— но все же хочу знать, ради чего мы второй час прячемся в этих кустах, подобно людям самого низкого звания, вздумавшим предаться разбою? Где та девчонка, которая, с твоих слов, обещала провести нас в село княжны и предупредить её обо всём? Темнота давно наступила, но я никого не вижу на этой поляне?
     — Её действительно нет... Может, как и мы, она испугалась дерущихся и спряталась за деревья?..
     — Но они уехали, и что мешает ей объявиться? Лично я полагаю, что сталось хуже — она испугалась и убежала прочь... если вообще приходила сюда...
     — Всё может быть, и отсутствие служанки тревожит меня точно так же, как тревожит оно и тебя. Подождём немного — наши люди выехали далеко вперёд, а городская стража закрыла ворота. Возвращаться некуда — в любом случае предстоит провести ночь в седле, либо в стоге свежескошенного сена.
     — А может, нам самим следует проехать в село, пока там ещё не легли спать? Кто же не позволит нам видеть княжну?
     — Ну, да!.. Нам придётся стучаться в ворота и называть свои имена... село день и ночь стерегут вооружённые до зубов варяги и весть о нашей вылазке на следующий день разнесется по Киеву! — возразил его спутник.— Мы приехали сюда говорить о мире, а получится так, будто явились как тайные сводники. Наш появление могут счесть неприличной дерзостью — шутка ли сказать — в то время, когда отец лежит на смертном одре, его дочь занята устройством своего брака! Что ещё более может повредить делу и что ещё более может ускорить войну?
     — Пожалуй, ты прав — наше положение непросто...
     — Вот почему я и не пожалел серебра для девчонки, которая твёрдо обещала предупредить обо всём свою госпожу и в удобный час провести нас незамеченными к порогу её терема.
     — Но скоро ночь, и надо быть сумасшедшим, чтобы отправиться в путь через лес... хотя, за тот кошель серебра, которым ты потрясал перед её смазливым личиком, можно отправиться и к самому чёрту... Нет, нужно искать среди людей княжны кого-либо взрослей и ответственней.
     — Теперь легко говорить и давать советы, но я до последнего надеялся, что свижусь с её родителем, и потому мысль о союзнице из числа дворовых самой княжны пришла мне в самый последний миг, да и то — случайно.
     — Не верится мне, что решился ты положиться на волю случая. Сознайся — всё обдумал загодя, только не посвящал меня в дело...
     — Нет, это не так: не мог я предвидеть болезни Володимира, как не мог предвидеть и того, что нам в Киеве не будет с кем говорить о делах. Но я обещал Болеславу привезти мир, и потому использую все средства для того, чтобы выполнить обещание.
     — Значит, остаётся только надежда на женитьбу, которая одна и сможет предотвратить войну?
     — Другого средства у нас попросту нет... Как бы то ни случилось, а сам хорошо знаешь, что лучшей помощницы нам не сыскать — прежде службы у княжны, она была в почёте дочери Болеслава и жила в Турове до того дня, когда с ними случилось это несчастье. Как только я услышал её имя, то сразу предположил, что она — наших, мазовецких кровей, и не ошибся.
     — Даже если она окажется из любимого мною Поморья, то я всё равно не переменю мнения, что она суть воплощение лжи и коварства! В её появление здесь я не верил с самого начала ибо место для встречи выбрано неудачно
     — до села княжны далеко.
     — Зато безлюдно — никто не проследит за нами.
     — Но здесь даже днём бродить страшно, не говоря уже про вечер…
     — Девочка не из робких — сама назвала этот яр и сама назначила время, так что оставалось лишь соглашаться.
     — И всё же напрасно ты отдал вперёд целый кошель серебра — непозволительная роскошь проявлена в тот самый час, когда нам ещё предстоит обратная дорога в Гнездно!
     — Надо же было чем-то привлечь её к осуществлению своих намерений, а лучшего способа, чем звонкое серебро, не придумано с тех пор, как люди научились чеканить монету. Я и сам уже сожалею о понесенных затратах, но появление этих молодцов вселило уверенность в успешном окончании дела.
     — И какая же светлая мысль посетила твою голову, князь Мазовецкий?
     Эти слова молодой поляк произнёс с улыбкой, что пришлось совсем не по душе его спутнику.
     — В последнее время с такой насмешливостью меня называют только недруги,— сказал он.— Уж не в их ли число поспешил записать себя наследник властителей Поморья?
     — Ты слишком долго служил виночерпием у князя Мешко и, похоже, всякую улыбку воспринимаешь как обиду. Но в моих словах нет насмешки — я знаю, кто твои деды и прадеды, и не теряю надежду, что судьба вернёт тебе всё несправедливо отнятое.
     — И всё же при слугах окликай меня „князь Мечислав”— не хочу, называясь родовым именем, прежде времени заявлять о своих правах.
     — Напрасные опасения — королевская корона ещё не возложена на голову нашего властелина, но разве кто осмелится называть Болеслава иначе, чем королём Польши? Князь Мазовецкий, которому тонкая лесть спутника пришлась по душе, просветлел лицом и расправил усы:
     — Да… не год и не два шел я к своей цели, давя завистников, расправляясь с врагами руками других своих врагов, и уже являлся правой рукой повелителя Польши, как одно слово правды едва не стоило мне всего, что приобрёл такими трудами. Это случилось на совете в Гнездно, когда решалось быть или не быть войне с Володимиром, где я стал единственным, кто предостерег Болеслава, заявив, что война — не лучший способ решения семейных споров, но он совету не внял — уж слишком был яростен крик великопольских вельмож. В чём только не обвинили меня, и какие упрёки не довелось мне выслушать! Послушать речи того дня — так нет на свете человека трусливее, чем князь Мазовецкий! С молчаливого согласия отца, Мешко отнял у меня меч, дарованный ещё его дедом, и велел быть при нём виночерпием. Так я был унижен, и долгие годы враги наслаждались моим падением. Всё изменилось лишь тогда, когда удача отвернулась от Болеслава. Но надо отдать ему справедливость — памятуя мои слова, он нашёл в себе мужество признать неправоту и воротил меня в прежнее состояние. Отправляя в Киев, сказал: „привезёшь мир — и можешь ехать в свою Мазовию как полновластный правитель”. Теперь ты понимаешь, что движет мной, и знаешь, почему я дорожу каждой мелочью, могущей увенчать наше посольство успехом? У кого теперь повернётся язык назвать нашу поездку бессмысленной? Кто скажет, что мы добились меньшего, чем польское войско за две войны?
     — Ты прав, услужив Болеславу, мы, тем самым, развяжем ему руки, и он наконец-то может снимать свой шутовской костюм.
     — Потому я с полным основанием и рассчитываю на его признательность — теперь он может вести войну с чехами, не опасаясь, что в самый разгар побед придётся поворачивать коней на восток, чтобы встречать новых врагов.
     — Рассказывай же скорее, что ты задумал?
     Князь Мазовецкий ответил не сразу — заложив руки за спину, он сначала прошёлся от одного дерева к другому, собираясь с мыслями, и только когда убедил себя в их правильности, сказал:
     — Я полагаю, надо проехать за молодыми людьми, которые покинули эту поляну.
     — Помилуй бог!.. Они отправились рассматривать купающихся челядниц... Уж не предлагаешь ли ты последовать их примеру?
     Князь Мазовецкий улыбнулся:
     — Вовсе нет, но, проехав к реке, мы сможем увидеть служанок княжны, а это как раз то, что нужно! Думаю, за серебро они согласятся известить госпожу о нашем прибытии, и незамеченными проведут к порогу её терема.
     — Ты полагаешь, будто за горсть серебра мы добьемся большего, чем за увесистый кошель, отданный накануне? Опять-таки, нет уверенности, что одна из девиц, ради которых эти безумцы прекратили поединок, не окажется той самой обманщицей, заставившей нас потерять понапрасну столько много времени.
     — Ничего страшного — если мы застанем её на берегу, то принудим выполнить обещание. Впрочем, другого выхода нет — время позднее, и мы давно должны были покинуть окрестности русской столицы.
     — Тогда в путь?
     — В путь!
     Сказав так, они ударили по рукам и, взобравшись в седла, поехали вслед за молодыми людьми...

на главную